Пока дышу...

Очередь расступилась, и рука из окошечка потянулась за телеграммой. Не хватило пятидесяти копеек. Как появились в ее руке эти деньги, она и сама не заметила, зажала в кулаке квитанцию, но, выйдя на улицу, подумала, что эта квитанция ей совершенно ни к чему. И Тамара разжала кулак. Порывистый ветер подхватил и понес по асфальту смятый маленький листок. Она машинально посмотрела ему вслед и опять побежала в направлении клиники. Страшное могло свершиться каждую минуту. Но ей казалось, что если оно не произойдет вот теперь, в ближайшие же часы, то потом, быть может, придет спасение. Ведь телеграмму доставят немедленно, и профессор позвонит или даже сегодня же вылетит.

Всю ночь Федор Григорьевич и Крупина не отходили от Чижовой, все, что только можно было сделать, сделали.

В синем свете ночника на Ольгу трудно было смотреть, но Федор Григорьевич не мог отвести глаз от ее отрешенного, голубоватого, покрытого холодной испариной лица. Не раз он видел, как умирают и молодые, и старые, и едва начинающие жить, и глубокие старцы. Он знал, что такое смерть, но каждый раз не мог с нею смириться, переносил ее, как внезапный удар. А Ольга… Ему казалось, что если бы она могла прямо сказать, что это он — ее убийца, ему было бы легче. Но в глазах ее, в прекрасных огромных глазах, не было укора — была лишь предсмертная мука и, кажется, жалоба. Это ему-то она жаловалась, с ним делилась тем, как ей тяжело! Только жалоба и боль — и ни тени осуждения!

«Смерть должна ожидать человека в конце его жизни, но не на пути», — вспоминались чьи-то слова. Но одно дело — фраза на бумаге и совсем другое — сидеть и смотреть, как на твоих глазах уходит человеческая жизнь.

Ольга просила не пускать к ней сестру. Она сказала:

— Пока не надо. — И добавила, глядя на Горохова: — Пока мне не станет лучше.

Федор Григорьевич подумал, что до последнего своего дня не забудет ни слов этих, ни того, как они были сказаны.

Ведь это она  д л я  н е г о  сказала, чтоб его подбодрить! Она знала, что умирает, и ей было жаль его.

Он не отходил от нее, потому что странно ощутимая крепкая связь, возникшая между ними в утро операции, когда он зашел к ней в палату, все еще не прерывалась. Он зашел в палату, и Ольга — он это видел — сразу перестала бояться. А потом привезли каталку, он пошел мыть руки. Какое счастливое было утро! И какой прозрачный, чистый был свет за окнами клиники!

А сейчас он молил судьбу только о том, чтобы подольше не кончалась эта ночь с тяжелым хриплым дыханием Чижовой, с синими тенями на ее щеках, с широко раскрытыми глазами, в которых застыл ужас. Пускай все это страшно, лишь бы оттянуть час, когда и эта ночь в пустой палате покажется ему счастливой, потому что Ольга еще была жива.

Она лежала неподвижно, только пальцы правой руки, не переставая, теребили одеяло. Кожа медленно, но явственно утрачивала теплую живую окраску. Силы быстро убывали, женщина слабела, почти перестала говорить. Наверно, ей виделась сестра, она ласково шептала что-то вроде: «Ладно, Шурик, ладно…»

«Бредит», — с отчаянием подумал Горохов и снова, как тогда в операционной, мысленно умолял ее: «Милая, дыши, живи, не умирай! Живи, хорошая моя, только живи…»

Когда Федор Григорьевич осторожно взял в руку безвольные пальцы Чижовой, она лишь медленно повела в его сторону тускнеющими глазами. Ему показалось, что она о чем-то просит.

Горохов быстро глянул на Крупину. Тамара Савельевна сидела на стуле прямо, напряженно, охватив ладонями свои локти.

Горохов склонился к лицу Чижовой и с ужасом почувствовал, что она почти не дышит. Только веки чуть заметно подрагивают, словно она пытается вглядеться во что-то далекое.

Внезапно Ольга громко вскрикнула, резко выпрямилась и затихла.

— Все…

Горохов как бы со стороны услышал свой голос, произнесший короткое слово, равнозначное приговору.

— Да, все, — сказала Крупина. — Теперь, Федор, вам надо пойти и лечь. Вам обязательно надо лечь, — настойчиво повторила она.

Какой-то неведомой ему самому стороной сознания Горохов подумал, как о чужом, далеком человеке, живущем в другом измерении, что Тамара о нем беспокоится. Но мимолетную благодарность за сочувствие он отметил лишь мозгом, почувствовать же сейчас вообще ничего не мог.

Бледный, молчаливый, зашагал он к себе в кабинет. Вошел, обшарил карманы в поисках папирос. Не нашел. Кинулся в коридор и попросил сестру где угодно достать курево, любое. Сестра побежала куда-то по пустому коридору. Наверно, она уже все знала. В больнице все узнается удивительно быстро!

Горохов сел к столу. От отчаяния он готов был колотить кулаками по голове. Он сидел, закрыв глаза ладонями, и, как манны небесной, ждал папирос.