Пока дышу...

— Родственники ждут? — спросил Сергей Сергеевич.

— Да.

— Ну, идите, побеседуйте с ними. Все можете быть свободны. Оперировать я попрошу доктора Горохова.

«Вот и наколол матери дров, — подумал Горохов без особой, впрочем, досады: случай действительно интересный. — А старик — хитрец!»

И едва только все покинули кабинет — покинули мигом, даже не скрывая стремления поскорее удрать, Федор Григорьевич так и сказал профессору:

— А вы хитрец, Сергей Сергеевич. Вы же не для этих типчиков Михайловского расписывали, а для меня, верно? Только не думайте, что сердечно-сосудистые я променяю на ваши тромбозы. Нет уж, тому не бывать.

— Тромбозы пока, слава всевышнему, не мои. И мы с вами не на толкучке, — строго заметил профессор. — И здесь были не «типчики», а, надо полагать, ваши молодые товарищи. В общем, от скромности вы не умрете, коллега. Но если вам уж очень не по душе, я прооперирую Михайловского сам.

Кулагин говорил все это, уже сняв халат. В дорогом, но корректном костюме он был особенно представителен и импозантен. И молод был просто на удивление. Впрочем, такие вообще не старятся, такие когда-нибудь, но очень не скоро, просто умирают.

— Нет, Сергей Сергеевич, с вашего разрешения я прооперирую Михайловского, однако же не  в м е с т о  Чижовой. Не откупайтесь от меня некрозами и тромбозами, — сказал Горохов, понимая, что сегодня, кажется, напозволял себе с профессором действительно слишком много.

— Если вы думаете начать день сначала, Федор Григорьевич, то должен заметить, что я все-таки несколько устал. Что касается Чижовой, то, похоже, мне нечего вам запрещать. Вы еще не нашли пути к сердцу этой больной, каким бы оно ни было. Так ищите! Исследуйте! А пока идите мойтесь. Я в самом деле уже устал.

Кулагин ушел. Задумчиво глядя ему вслед, Горохов вытащил коробку своих неизменных «Любительских».

— Что вы еще задумали? — спросила Крупина, молча наблюдавшая всю эту сцену.

Горохов оторвал взгляд от закрывшейся за Кулагиным двери и обернулся к Крупиной.

— Ого! — сказал он с любопытством. — Значит, вы все-таки меня немножко знаете?

— Вы еще и сами себя не знаете, Федор Григорьевич, — серьезно и почему-то с горечью сказала Тамара Савельевна. — Кажется, затеяли очередной сюрприз?

— Это будет неслыханный сюрприз, ваше партийное величество!

— Да что это вы все подшучиваете над моей партийностью, Федор Григорьевич? — с обидой спросила Крупина. — Я не стану говорить вам никаких громких слов, но в партию пошла не ради карьеры, можете мне поверить.

Горохов покраснел.

— Извините, Тамара Савельевна! Честное слово, это я без всякого злого умысла. Но, если уж на то пошло, вам без партийного билета было бы, может, и проще, больше времени оставалось бы для медицины. Впрочем, ладно, хватит об этом. Простите, — повторил он.

Тамара Савельевна сидела за огромным кулагинским столом и затачивала над промокашкой три затупленных карандаша. Лезвие маленькой бритвы поскрипывало по графиту, острие получалось ровным и тонким, как из машинки.

— Здорово у вас получается, — сказал Горохов, затягиваясь.

Он смотрел на пальцы Тамары Савельевны, на ровненький ее пробор, на тяжелый узел волос, здоровых, блестящих, густых. Старательно склонившаяся над этими дурацкими карандашами, Тамара была похожа сейчас на большую девочку.

— На кой пес вам эти карандаши? — не выдержал Горохов. — У него ж полный стакан!

— Он так любит, — сказала она. — Почему не сделать человеку приятное? — И, ссыпав в пепельницу графитную крошку, бросила промокашку в корзину. — Разве вам, Федор Григорьевич, не приятно доставлять людям удовольствие?

Это был, скорее, не вопрос. Это прозвучало как утверждение. Горохов поглядел на Крупину сверху вниз с тем самым отсутствующим выражением глаз, которого она терпеть не могла.

— Неужели вы действительно так считаете? — спросил он удивленно. — Но я ведь никому ничего плохого не делаю.

— Вы не можете сделать даже плохого, потому что просто никого не видите. Вы какой-то интеллектуальный робот, безукоризненно запрограммированный и точный.

— Ну, это уж вы перехватили, — обиженно сказал Горохов. — Мне ничто человеческое не чуждо, мне понятно, я думаю, и такое, чего вам не понять.

— Ну, это смотря что считать человеческим… — начала Крупина, но вдруг осеклась и покраснела, испугалась, что теперь он догадается, на что она намекнула.

И он догадался. И посмотрел на нее выжидающе и с любопытством.

Недели две назад старшая сестра, пожилая и некрасивая, в подробностях доложила Крупиной, «как секретарю партийного бюро», что доктор Горохов в ординаторской во время дежурства целовался с сестрой. Она, мол, вошла, а они сидели, и сестра вскочила, а у доктора Горохова было такое лицо, что это просто безобразие.