Пока дышу...

Мозг человеческий, чувства, эмоции… Вот сидит перед ним человек. Лжет он или нет? И если лжет, то почему? Только ли ради куска хлеба, пусть даже с черной икрой? Вряд ли! Он не молод, а тело крепкое, сухое, значит, не из обжор. А как он беспокоился о своей попадье! Кость сидит, слюна течет, а он о попадье. И уж это искренне!

Священник не мешал Горохову себя рассматривать.

— А чем вы объясните, что молодежь тянется к религии? — снова спросил Федор Григорьевич.

— Смятением души и мыслей. — Протоиерей легонько коснулся белыми нерабочими пальцами лба и сердца, которые считал, очевидно, вместилищем души. — Люди научились много говорить, простота и скромность исчезли. Отсюда пьянство, разврат, дебоширство. Всякая душа просит покоя, а человек с утра до позднего вечера только и слышит: война, война… борьба, борьба… Где же конец? Ведь цену жизни, смысл ее определяет цель, которая стоит перед человеком!

— Цель — коммунизм. Это вас не устраивает?

— Вполне устраивает. — Священник чуть улыбнулся. — Цель устраивает. Кого ж не устроит, если все будут равны и всем будет хорошо?

— Так что ж, по-вашему, наша молодежь бездумная? — спросил несколько уязвленный Горохов. А уязвила его неожиданная близость наблюдений этого старика и своих собственных. Совсем недавно он с тревогой заметил, что в погоне за информацией почти лишил себя каких-то часов раздумий, которые действительно необходимы человеку.

— Нет, я как раз так не думаю, — серьезно ответил священник. — Наш человек силен и умен. Без этого немца не побил бы. Но, заметьте, — он указующе поднял палец. — Немец хитер был. Разрешил повсюду церкви открывать. Знал, с какого козыря ходить. Я на фронте сам был, все видел.

— Вы? На фронте?

— Добровольно. А чему удивляетесь? Это меня борода старит, мне и шестидесяти еще нет.

— Но как же…

— Что «как же»? — усмехнулся старик. — Как священником стал? О, это разговор длинный, но смею заверить вас: сан ношу по призванию. А на фронт пошел потому, что русскому человеку совесть не даст Родину в беде оставить. Медаль «За отвагу» имею. Да что ж вы удивляетесь? Не я один. Из духовного сословия многие в горькую годину на помощь народу встали.

Священник смотрел на Горохова с нескрываемой беззлобной усмешкой. А Федор Григорьевич и не пытался прятать от неожиданного своего собеседника ни некоторой растерянности, ни озадаченности. Он думал и о том, что сам вот многим людям оказывает помощь, считает себя человечным, совестливым, решительным врачом, а ведь, в сущности, действует, как робот высшей конструкции, потому что почти ничего о своих больных не знает, а если и угадывает, то мало, совсем мало. Нет, надо знать! Доведись ему оперировать этого протоиерея с медалью «За отвагу», он, хирург, решился бы сейчас на любой эксперимент много смелее, чем полчаса назад. Полчаса назад он только опасался бы возраста, а надежды возлагал на отсутствие жира. Он не знал еще, что батюшке этому ни мужества, ни ума не занимать.

И, подумав так, Горохов по ассоциации вспомнил Чижову и впервые почувствовал (именно почувствовал, а не понял умом), что несчастная эта молодая женщина, которой он искренне хочет помочь, отпугивает, отталкивает его своей полной психической аморфностью, отсутствием воли и даже истеричностью, которой пропитано все ее хилое существо.

В приемное отделение вошла сестра, принесла халат и шлепанцы.

Священник одевался не торопясь, обстоятельно, а сам не без хитринки в глазах наблюдал за Гороховым, и тому отчего-то казалось, что каждая мысль его ясна бородатому, и еще не известно, кто тут кого изучал.

Не сказав больше ни слова, он, прощаясь, чуть наклонил голову и, не торопясь, прошлепал стоптанными тапочками за пригласившей его сестрой. А Горохову показалось, будто его последнего слова лишили — эдак легко и небрежно воткнули в рот кляп.

— Ну и дед! — проговорил он полувесело-полусердито. — Целый агитпроп! На такого с голыми руками не пойдешь.

Он немного подумал и позвонил дежурной сестре.

— Слушайте, Марья Васильевна, вы там этого божьего человека в двенадцатую положите. Да, да, непременно в отдельную. Дед опасный. Заразу испускает…

В комнате стало душно, хотя толстые каменные стены старинной кладки защищали от жары, впервые в этом году воцарившейся в городе. Федор Григорьевич не любил жары. Как-то она размягчала, вселяла грешные мысли о пляже, о реке, о блаженном безделье. И о женщинах, хотя вообще-то он относился к своим недолговременным привязанностям (да и привязанностями-то их только в уступку совести можно было назвать) с оттенком нежной благодарности, не более того. И вспоминал о них удивительно редко, только при встречах, только если рядом.

Он распахнул окно. То ли духота томила, то ли какая-то неясная тревога.

За домами небо начинало густо синеть, — кажется, приближалась первая гроза.