Пока дышу...

— Мало, Томочка, поверь мне, что мало! Я не хочу, чтобы потом ты с горечью вспоминала этот вечер. А второго у нас может никогда не быть.

Он сидел к ней спиной, подперев голову широкими ладонями, в горестной, такой странной для него позе и, кажется, искал слов, которые повернули бы все обратно, вновь сделав его и Тамару просто-напросто добрыми друзьями, товарищами по работе.

Но этих слов не существовало в природе, и ничего уже нельзя было повернуть назад.

Нащупав в темноте оброненные шпильки, Тамара наспех дрожащими руками сколола на затылке волосы, надела туфли, встала и, натыкаясь на мебель, направилась к двери.

— Куда ты? — сказал он. — На улице — дождь. Подожди немного, я тебя провожу…

— Нет-нет, не надо! — воскликнула она почти с испугом. — Не надо меня провожать! Я хочу уйти отсюда сейчас же. И одна.

Он не стал ее уговаривать. Ему и самому было бы слишком трудно идти с нею рядом и молчать. А говорить уже было не о чем. Он знал, что оскорбил ее, жестоко оскорбил добрую, доверчивую женщину, оттолкнув ее от себя. Но знал он и то, что не любил ее, а значит, не должен был употребить во зло ее безоглядное первое чувство.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Борис Васильевич уже собирался идти на диспут, когда в дверь его кабинета постучали.

— Войдите, — сказал Архипов, взглянув на часы. Кто б ни был посетитель, кусок времени отхватит порядочный. К завкафедрой за пустяками не ходят, стараются все объяснить, обосновать.

Вошел парень, молодой. Себе-то наверняка кажется вполне зрелым, судя по манере держаться, — спокойный, уверенный, — а для Бориса Васильевича он был в одном ряду с дочкой Леночкой, заканчивающей первый курс института.

Вглядевшись, Архипов узнал посетителя, — зрительная память у него была хорошая.

— Здравствуйте, профессор! Вы меня, конечно, не помните, — уважительно, но без всякого, так сказать, подобострастия сказал вошедший. — Я у вас учился три года назад. Скворцов Вячеслав.

— Ошибаетесь, — ответил Борис Васильевич. — Не забыл. И могу вам напомнить, как мы с вами штопали диафрагмальную грыжу у одного поэта, используя для пластики дефекта дно желудка.

— Точно! — обрадовался Скворцов.

Парень хорошо сделал, что назвал имя и фамилию. Имена и фамилии Борис Васильевич действительно забывал, но зато сделанная операция и ассистенты, которые при ней присутствовали, прочно оставались в памяти. Иногда он и сам не думал, что помнит о них, но если доводилось заговорить, все обстоятельства всплывали тотчас.

— Как это вы помните, профессор? — с искренним веселым удивлением сказал Скворцов.

Архипову было приятно это удивление, памятью своей он гордился. Гордился и тем, что студенты чувствовали себя с ним совершенно свободно, просто и в то же время никогда не преступали той черты, за которой начинается фамильярность, дурной тон.

Борис Васильевич знал, что на лекциях у него сидят хуже, чем, к примеру, у Кулагина, но ему казалось, что доверия к нему у студентов больше, а значит, и то, что он им передает, они должны воспринимать глубже. Впрочем, как знать? Может, это только кажется? Может, то обстоятельство, что студенты, уже став врачами, нередко обращались к нему со своими сомнениями и заботами, само по себе еще ни о чем не говорит? Иные с такой чепухой приходят, что невольно ловишь себя на мысли — а не слишком ли дешевая она, твоя популярность?

— С чем пожаловали? — довольно строго спросил Борис Васильевич, решив, что, если и это окажется ерундой, он отправит визитера восвояси и продолжит свои дела.

— Помогите мне остаться у вас. На полставки, на четверть ставки, а временно хотя бы даже бесплатно, — неожиданно и вполне серьезно попросил Скворцов. — Не удивляйтесь, профессор, выслушайте меня.

— Ну, я слушаю, — заинтересовался Борис Васильевич.

— Я работаю в поликлинике, — начал Скворцов. — В день принимаю по пятьдесят — шестьдесят человек. Удаляю атеромы, вскрываю абсцессы, лечу переломы. Все это куда ни шло, — подмастерья тоже нужны. Но вот писать больничные листы, скрупулезно, по всякому поводу, эпикризы, заключения на ВТЭК, санаторные карты и прочее — на это просто сил нет! Я врач, я хочу лечить, а не вступать в длинные переговоры с охотниками за больничными листами или выслушивать нагоняи за плохо оформленные записи в медкарточках.

— Сколько вы получаете? — перебил Архипов, хотя примерно знал, каков будет ответ.

— Сто рублей.

Борис Васильевич кивнул:

— Ну да. Я как-то подсчитал: на круг по десяти копеек за каждую принятую голову выходит.