Пока дышу...

Да, то чувство, о котором говорил Сергей Сергеевич, конечно, было ей знакомо. Еще совсем недавно ей пришлось провести ночь у постели одного очень тяжелого послеоперационного больного. На него плохо действовал пантопон, больше нельзя было колоть, а боли мучили, и Крупина действительно ощущала, как ей удается заставить человека поверить в то, что не так уж сильна эта боль, можно ее перетерпеть. Она сидела на койке, держала руку оперированного, видела, как от боли расширяются его зрачки, но он старался сдержать стон, потому что она рядом и внушает ему, что надо, надо немного потерпеть — и все пройдет.

Позднее, когда подошло время укола и он наконец по-настоящему уснул, Крупина ушла из палаты, очень довольная собой, но такая усталая, что даже плакать хотелось. И весь следующий день ходила немножко гордая. Только ей как-то не приходило в голову связать это чувство гордости с понятием власти.

— Сергей Сергеевич, — задумчиво сморщив свой слишком высокий для женщины, гладкий лоб, сказала она, — разумеется, все это очень пока проблематично, но все-таки… Ведь при жизни какого-нибудь больного наступит же перелом? Вы не допускаете, что этим первым больным окажется Тарасов? Может, все-таки есть смысл подольше не выписывать его из клиники, хотя бы для того, чтоб поддерживать в нем способность к самообороне. Господи, Сергей Сергеевич, как вы хорошо умеете с больными говорить! — Крупина по-детски всплеснула руками, и восторженное выражение сделало и лицо ее то же совсем детским. — Я просто досадовала, что не слышат всего этого врачи и студенты наши. Вас хоть на пленку записывай! Это же стимулом будет для очень многих, подражать вам захотят…

Кулагин как-то боком, по-петушиному, посмотрел на нее, подумал, снова посмотрел.

— Ну, это у вас еще от молодости реакции такие, — сказал он. — Но о магнитофоне мы подумаем, ладно. — Сергей Сергеевич улыбнулся, но так, что невозможно было понять, всерьез он отнесся к этой мысли или посмеивается над нею. — А о стимуле я вот что вам скажу. В Средней Азии голодным верблюдам и ослам к впереди идущей арбе клок сена привязывают. Клок впереди маячит и таким образом стимулирует. Но ведь мы-то с вами не верблюды и не ослы! Вот вы говорите о переломе — мол, какой-то больной явится же для рака переломным. Верно, я тоже так думаю. Но почему именно в нашей клинике это должно произойти? И сколько больных до тех пор умрет в наших палатах, если мы будем ждать этого пресловутого «переломного»! А ведь нам экзитусы лавров не принесут, особенно сейчас, когда на базе нашей клиники, возможно, будет создан научно-исследовательский институт. Вы слышали об этом?

— Слышала, — сказала Крупина. Ей было неприятно. Она уже раскаивалась, что поверила профессору свои мысли. То ли не сумела толком изложить их, то ли в этих вопросах они с профессором действительно расходятся во мнениях? Неужели и это возможно? Она так привыкла во всем с ним соглашаться!

— Я очень вас прошу, Тамара Савельевна, — значительно подчеркивая слова, говорил Кулагин. — Я вас очень прошу с особым вниманием относиться сейчас ко всему, что делается в клинике. Да нет! Я знаю вас, как отличного врача и ответственного коммуниста, вы же наше партийное руководство, в конце концов! Я все знаю, и поэтому прошу именно вас: смотрите сейчас, как говорится, в оба. Не рассказывать же мне вам, как оно бывает: все хорошо, хорошо, а потом, в самый решающий момент, мелочь какая-нибудь — и все летит к чертям! Да вот кстати! Вернее, некстати… — С лица Кулагина напрочь, как маска, сошло оживленное выражение, и голос из бархатного стал довольно резким. — Так вот, «некстати»: откуда Тарасову стал известен диагноз? Ручаюсь, что сестра! Черт знает, как хранятся истории болезни! Хорошо, что у этого больного иммунность, так сказать, выработалась. Три операции и так далее. А если на свежего человека такой сюрприз? Пойдет, извините, в уборную да повесится. Кто отвечать будет? Короче, Кулагин прервал самого себя, — сестру Игнатьеву сегодня же ко мне!

— Она не дежурит, Сергей Сергеевич, — робко сказала Крупина, полностью разделяя гнев профессора.

— Вызвать! — Он немного помолчал, закурил, по привычке проследил взглядом за легким облачком дыма и уже мягче продолжил: — Я уезжаю скоро, Тамара Савельевна. Хочется спокойно уехать. Давайте все, что требуется, лишний раз обговорим. Сейчас, — Кулагин взглянул на часы, — Горохов зайдет. Что-то он раскопал в архиве интересное. За ним тоже поглядывайте! — Он пристально взглянул на Крупину. — Способный хирург Федор Григорьевич, даже очень способный, но терпения, терпения, говорю я, вам всем не хватает! Вырабатывайте, пока я жив!

Когда он заговорил о Горохове, Крупиной вдруг пришла в голову мысль — он все знает! И от этой мысли она залилась прямо-таки непристойным, свекольным румянцем. Ей даже жарко стало, и пот прошиб, потому что Кулагин не мог не заметить ее состояния.

Действительно, он с нескрываемым интересом смотрел на ее несчастное багровое лицо и, видно было, думал: что там у них случилось?