Пока дышу...

Сейчас он снова обрел привычную уверенность, даже сомнения по поводу Горохова показались преувеличенными. Вполне возможно, что парень искренне старался, он ведь одержимый. Для него снимок, раскрытая полость, контуры опухоли — все это, пожалуй, важнее самых сложных человеческих отношений, складывающихся вокруг этих данных. И вполне возможно даже, что он попросту хотел обрадовать своего профессора, обнаружив злосчастное пятно. Не случайно он целый день так спешил повидаться, на всех этажах перехватывал Кулагина.

В дверь постучали, вошла сестра.

Это была уже немолодая женщина, много лет проработавшая в клинике. Пока она сидела перед профессором в кресле, он холодно оглядывал ее и вспоминал все, что было ему о ней известно.

Кресло было для женщины слишком глубоким, она сидела в нем, неестественно выпрямившись, не касаясь мягкой спинки и напряженно сложив руки на коленях. Она ждала. С каждой минутой молчание становилось для нее все более тяжелым.

— Вот что, моя милая, — сказал наконец Кулагин. — Вам известно, что раковый больной Тарасов при вашем, так сказать, любезном содействии ознакомился со своей историей болезни и был чудом спасен при попытке покончить с собой?

Лицо женщины обескровилось так же мгновенно, как недавно залились румянцем щеки Крупиной. Она хотела что-то сказать, спросить, но голос отказал ей, и она не сумела бы ни слова вымолвить, даже если б Кулагин не остановил ее резким движением руки.

— Объяснения мне не нужны! Вот! — Таким же резким движением он придвинул к себе лежавший на столе блокнот, отделил от него один лист, отгладив ногтем верхнюю его часть, аккуратно оторвал свой профессорский гриф и протянул уже чистую страничку женщине. Затем подал ей открытую ручку. — Вот, пишите! Заявление на мое имя. «Прошу по собственному желанию освободить меня от занимаемой мной должности». Пишите!

Только сейчас сестра поняла все и, ошеломленная, откинулась наконец, оперлась о мягкую спинку.

— Профессор! Сергей Сергеевич! — сказала она, с подлинным ужасом глядя то на Кулагина, то на белый листок, словно это была чаша с цикутой. — Даю вам честное слово — я не знаю, как это могло получиться. Я двадцать четыре года в клинике. Это первый случай, и я не знаю, как это могло произойти…

— Но если вы не знаете, как это произошло, то можете ли ручаться, что это не повторится? — усмехнулся Кулагин. — Пишите!

— Но… я не хочу! — в полной растерянности оглядываясь, будто кто-то другой, добрый, мог оказаться в этом кабинете и вступиться за нее, сказала женщина. — Я не хочу…

Кровь так и не вернулась к ее щекам, и ужасно неуместными были сейчас над этим бледным старым лицом обесцвеченные перекисью волосы.

— Вот что, — тихо, но с угрозой в голосе сказал Кулагин, вставая из-за стола и подходя к сестре. Она тоже попыталась встать, но он придавил се плечо и так и остался стоять, очень большой рядом с ней, сразу сгорбившейся и утонувшей в кресле. — Либо вы сейчас напишете то, что я вам продиктую, и тогда я обещаю подыскать вам вполне подходящее место, и материально вы не пострадаете. Либо… Вы знаете меня? Вам предстоят большие неприятности.

— Сергей Сергеевич! Но разве дело только в деньгах? Я двадцать четыре года… я же одинокий человек. У меня здесь все!

— Пишите! — повторил Кулагин и нетерпеливо глянул на часы. — Сегодня пожалей одну, завтра другую, а послезавтра развалится клиника.

Она подчинилась.

— Теперь идите, — сказал Кулагин, прочитав написанное. — И можете быть спокойны. Слову своему я хозяин — я вас устрою. Ну, может, чуть дальше ездить придется, только и всего.

Она вышла молча, не попрощавшись, но Кулагин и тому был рад, что обошлось без слез, без истерики. Он терпеть не мог женских слез, особенно у дам, как он говорил, климактерического возраста. С ними никогда нельзя быть спокойным.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В этот день у Архипова была тяжелая операция. Неприятная операция. Он предпочел бы ее не делать, хотя куда более трудные случаи уже давно оперировал безбоязненно и без особых затрат нервной энергии.

Началось все с того, что к нему на прием буквально пробилась молоденькая девушка, почти девочка. И представилась по-ребячьи:

— Люся!

Она глядела на него, как на икону глядит верующий фанатик, хотя не столько в этом взгляде было почитания, сколько требовательной исступленной надежды и уверенности в том, что он, Архипов, ее надежды оправдает.

— Я — Люся, — повторила она. — Это я вам звонила несколько раз.

Но Борис Васильевич и сам уже об этом догадался.

С врачами, в каком бы звании они ни пребывали, уверенно разговаривают только многоопытные хроники. Эти вооружены до зубов, «все права советского больного», как они подчас и выражаются, известны им досконально, не хуже владеют они и искусством причинять врачу неприятности. Больные-новички, не скитавшиеся еще по клиникам, не привыкшие к больницам, обычно бывают застенчивы, стараются только отвечать на вопросы врачей и не задерживать их лишними разговорами. А зачастую даже умалчивают из этих же побуждений о каких-то весьма важных симптомах.