Пока дышу...

Горохов стоял у окна, поджарый, даже тощий, пускал дым на улицу. Носки пестрые, рубашка снеговая, вернее, какая-то кофточка, на бабью похожая, с короткими рукавами. Красивый! На рассказ о Люсе не отреагировал, лишь неопределенно пожал плечами.

«Вот бы такого Ленке, — вдруг грустно подумал Борис Васильевич. — Говорят, правда, что он баб любит, но настоящий мужчина и должен баб любить!»

И еще подумал Борис Васильевич, что, мол, вот она, старость: старость — это когда не к себе «примеряешь» женщин, а к дочери — мужчин.

— Мать у этой девицы есть, — продолжал Борис Васильевич задумчиво. — Воображаешь, как переживать будет? Операция-то не пустячная.

Горохов снова пожал плечами. Ему, кажется, не была интересна судьба какой-то там Люси и ее мамы. Впрочем, и Архипова не особенно интересовала его реакция. Это уж известно: они будут говорить вроде бы каждый свое, но отлично друг друга поймут.

— В сороковых годах мне довелось оперировать одну молодку примерно по тому же поводу, — медленно говорил Архипов. Он немного спустился в своем кресле, вытянул ноги, положил их одна на другую — отдыхал. Туфли не особо новые, длинные, как лыжи, даже носы кверху задрались. — Да… Так вот, довелось мне оперировать одну молодку с саблевидными голенями. Операция прошла удачно, а кости не срастались. И она ничего другого не придумала, как передать дело прокурору. Хорошо еще, что прокурор порядочный попался. Но пережить все равно пришлось. И тогда я сказал себе: никогда не делай умных операций глупым людям.

Рассеянно подняв глаза на Горохова, Борис Васильевич увидел, что тот, против ожидания, слушает весьма заинтересованно.

— Поди узнай, кто умный, а кто глупый, — сказал Федор Григорьевич. — А уж к женщинам логика вообще не применима.

Архипов с любопытством посмотрел на собеседника, не потому, чтобы раньше не слыхал от него этаких афоризмов, а потому, что в голосе что-то не совсем обычное послышалось.

— Что это ты к таким мрачным выводам пришел? — не без язвительности спросил он. — Оплеушеньку, что ли, получил? Нарвался на строптивую даму?

— К сожалению, нет, — помолчав, без тени улыбки ответил Горохов и круто изменил тему: — Впрочем, я, Борис Васильевич, не исповедоваться пришел, а за советом.

— Ну-ну, давай рассказывай, с чем пожаловал, — не стал настаивать Архипов, хотя все, что касалось Горохова, живо его интересовало.

— Вот с чем! — отозвался Горохов, доставая из кармана своей «бабьей» кофточки какую-то бумагу.

Он взял стул, придвинул его к Борису Васильевичу, сел по привычке верхом, а бумагу положил прямо на колени Архипову и стал ждать, поглядывая то на свой рисунок с коротеньким столбиком слов сбоку, то на Архипова.

А тот, не меняя позы, поверх стекол долго глядел на рисунок и наконец спросил:

— А почему…

— А вот почему, — не дал ему договорить Горохов. Видно было, что очень он волновался, ожидая первого слова Архипова. Ведь была же у Бориса Васильевича и такая манера: долго смотрит чье-нибудь письменное предложение, а потом скажет: «Бред сивой кобылы». Подхватил у молодежи это выражение, и ужасно оно ему понравилось. Но уж если скажет так — пиши пропало! Убеждать бесполезно.

— Потому, Борис Васильевич, что это же интересно до чрезвычайности! — говорил Горохов. — Это вам не бабья саблевидная, так сказать, косметика.

Архипов подумал, помолчал.

— Да. Не бабья косметика, а бабья жизнь, — серьезно сказал он. — Но и косметикой, между прочим, не одни бабы занимаются. Это у вас, что ли, татуированного недавно оперировали?

Горохов, как всегда, поразился быстроте распространения слухов по городу.

— Было такое, — подтвердил он.

— Я подумаю, — пообещал Архипов, откидывая полу халата движением, каким откидывают полу шинели, чтобы что-то спрятать в карман. Он сунул гороховскую бумагу в пиджак и добавил: — Может, что и присоветую. А Кулагин-то что говорит? Почему не сам оперирует?

— Ничего особенного пока не говорит, — со всей искренностью сказал Горохов. — Но и я с ним подробно не беседовал. Хорошо, если б вы на эту больную взглянули.

— Пригласят — приду, — согласился Архипов. — Но самому мне неудобно. Этика все-таки и все тому подобное.

С тем они и расстались.

Федор Григорьевич ушел от Архипова в гораздо более веселом настроении, чем пришел.

Через несколько дней Бориса Васильевича уже в подъезде, у самого выхода, остановил какой-то юноша. Видно, он давно ждал и знал какие-то приметы, потому что подошел уверенно, не колеблясь, и с ходу заговорил:

— Здравствуйте, профессор! Если я не ошибаюсь, вы согласились оперировать Люсю?

— А вы ей кем доводитесь? — не особенно любезно спросил уставший за день Архипов. Сегодня он, между прочим, как раз думал о том, что к врачу считают удобным подойти когда угодно, с чем угодно, где угодно, и не дай бог показаться кому-то равнодушным или недостаточно внимательным. Сейчас — обида, крик, белый халат припомнят, как будто под халатом этим не такой же живой человеческий организм.

— Я… Я ее друг. Близкий товарищ. Олег меня зовут.

— Ну и что?

— Как «что»? — озадаченно переспросил юноша. — Люся же мне почти жена. Мы просто еще не успели…