Пока дышу...

А она все плакала. Видно, не так-то просто далась ей выдержка, за нее теперь и пришлось расплачиваться. Взахлеб, уже не раздумывая, как это звучит, она говорила, сама себя обрывая, говорила торопливо, сбивчиво, всхлипывая, как ребенок:

— Я не хочу, чтобы он на меня смотрел, как на калеку, и стеснялся со мной куда-нибудь ходить. Он совершенно здоровый человек, любит спорт. Я не хочу быть ему в тягость, сидеть дома и ждать его прихода. Я не мечтаю бегать, как мои сверстники, но ходить — нормально ходить! — я должна. И буду! Чего бы мне это ни стоило. Мне ведь двадцать два года! Разве это так много?

Борис Васильевич улыбнулся.

— Ну что я вам, дорогая девушка, отвечу? Все, что вы сказали, очень важно и по-человечески понятно. А теперь постарайтесь успокоиться, перестаньте плакать, сядьте поудобней…

Люся действительно сидела на кончике стула, точно боялась обжечься о его спинку.

— Так вот, сядьте поудобней и выслушайте меня внимательно. Это, конечно, очень приятно, что вы любите именно юношу, в последнее время я частенько встречал девушек, влюбленных в дедушек. Но дело не в этом. Мне все-таки кажется, что вы слишком все преувеличиваете. Хорошо, хорошо! — Борис Васильевич даже руками замахал, заметив снова подозрительный блеск в ее глазах. — Не будем спорить! Но есть одно серьезное обстоятельство, — не помню, писал ли я об этом в своих статьях. Дело в том, что я не могу исключить вспышку старого туберкулезного процесса. Такая опасность существует…

— Я знаю! Читала! — снова перебила она. — Но я согласна на любой исход! И уже заготовила такое заявление, что в случае неудачи никаких претензий…

Борис Васильевич смотрел, как торопливо она вынула из сумочки сложенный вчетверо лист. Написанное он не стал читать, а лишь покачал головой, усмехнулся и отвел рукой протянутую ему бумагу.

— Однако вы особа с железным характером, — сказал он. — Еще не знали, что я вам скажу, не знали даже, приму ли вас… Интересно, во всем вы такая? Надо же!.. Молодая красивая девушка вбила себе в голову, что чуть ли не отвращение внушает своему жениху.

— Он еще не жених, — вспыхнув, нерешительно вставила она.

Борис Васильевич подумал о том, ради кого, собственно, эта Люся идет на подвиг? Может, культурист какой-нибудь, мускулы как шары, где надо и где не надо выпирают? Придумали же этих бомбовозов окрестить таким наименованием — «культуристы»! Борису Васильевичу чувствовалась в этом какая-то странная профанация. Слово «культура» означало для него нечто совсем иное, возвышенное, труднодоступное…

— Ну ладно, — сказал он. — Жених или не жених — какая разница! Парень-то он хороший? Не из нынешних «хиппис»?

— Ох, что вы! — воскликнула Люся. — Он очень хороший… Впрочем, и «хиппис» эти никому вреда не причиняют. Это просто временная дурь у них.

— Ладно, — помолчав, сказал Борис Васильевич почти покорно. — Будем считать, что все решено.

Она снова выпрямилась на стуле, как солдат перед генералом армии. Глаза ее, чудесные, светлые, выражали теперь уже не надежду, а благодарность.

— Спасибо, профессор! Я все вытерплю! Вы от меня ни стона не услышите, ни звука!

«Услышу, милая, услышу! — подумал он, тяжело поднимаясь со стула. — Я-то не много услышу, а вот сестры, как наркоз сойдет, все услышат».

А вслух он сказал:

— Вот уж на это сил тратить не стоит. Не в гестапо на допросе. Захочется стонать — стони себе на доброе здоровье, отведи душу.

Он уже говорил ей «ты». Она уже была его пациенткой, девочкой, за которую он отвечал в полную меру страшной ответственности хирурга.

— Между прочим, ты мне, матушка, о родителях ничего не сказала. Они знают, что ты решилась на операцию? — спросил Борис Васильевич.

Он опустил очки на кончик носа и с пристрастием глядел на Люсю поверх стекол.

— Отец убит на фронте. А с мамой мы договорились.

— Пусть мама зайдет ко мне завтра. А тебе, дорогая, придется сейчас побольше лежать. В сад не ходить. По телефону не болтать. Вести себя спокойно, силы беречь. И не кокетничать с моими студентами.

Когда девушка ушла, Борис Васильевич потянул шнур от жалюзи, раскрыл окно, закурил, задумался. Потом вызвал сестру, старую, опытную, с которой работал уже более десяти лет, передал ей листок со своими коротенькими условными записями о новой больной.

Сразу вслед за сестрой — не успела и дверь закрыться — вошел Горохов.

Архипов не удивился. Хотя заходил Горохов не часто, но разговаривали они всегда так, будто только вчера расстались. Борис Васильевич объяснял их взаимное расположение не только тем, что Горохов был его учеником, но и тем еще (хотя это было несколько упрощенно), что оба они выросли на окраинных улочках, в приземистых домиках со ставнями, с нужниками во дворе. Конечно, Федор одет так, как молодому Архипову и не снилось, так ведь это не от «нутра», а от времени. Тогда такой одежки негде было взять, все ходили кое-как и внимания на это не обращали.

— Вам особа навстречу, молодая, хорошенькая, не попалась? — поздоровавшись, спросил Архипов.

И коротко рассказал о Люсе.