Пока я жива

– Тебе, наверно, нельзя спать, – предполагает она. – Давай поднимайся. Ой, звонок.

Жар застилает глаза, я иду как во сне. Мама поддерживает меня. Мы вместе ковыляем в прихожую. Я слышу, как стена мне что-то шепчет.

Но это не такси. Это Адам. Он оделся для свидания. Я пытаюсь спрятаться, улизнуть в гостиную, но он меня видит.

– Боже, Тесс! – выдыхает он. – Что случилось?

– Кровь течет из носа, – поясняет мама. – Мы думали, приехало такси, а это ты.

– Вам надо в больницу? Я отвезу вас на папиной машине.

Адам входит в дом и хочет меня обнять, как будто мы сейчас пойдем и сядем в его машину. Как будто он повезет меня в больницу. Я закапаю кровью всю обивку, но ему все равно. Я похожа на жертву автокатастрофы. Неужели он не понимает, что ему нельзя видеть меня такой?

Я отталкиваю Адама:

– Иди домой.

– Я отвезу вас в больницу, – настаивает он, будто я не расслышала с первого раза или, может, поглупела от крови.

Мама берет его за руку и мягко подводит к двери.

– Мы справимся, – уверяет она. – Все будет хорошо. Ой, смотрите, подъехало такси.

– Я хочу быть рядом с ней.

– Я понимаю, – кивает мама. – Но ничего не могу поделать. Извините.

Когда я прохожу мимо него по дорожке, Адам ловит мою руку.

– Тесс, – окликает он.

Я не отвечаю. Даже не оборачиваюсь. Голос его так звонок, что если я обернусь, то могу передумать. Найти перед смертью любовь, чтобы тут же от нее отказаться, – на редкость злая шутка. Но я должна это сделать. Так лучше для нас обоих. Иначе будет еще больнее, чем сейчас.

Мама стелет полотенце на заднее сиденье такси, проверяет, пристегнуты ли ремни, и уговаривает водителя круто развернуться у нашей калитки.

– Хорошо, – хвалит его мама, – а теперь жмите на газ.

Кажется, будто она заимствовала эту фразу из какого-то фильма.

Стоя у калитки, Адам провожает нас взглядом и машет рукой. Мы отъезжаем, и его фигурка становится все меньше.

– Какой добрый мальчик, – замечает мама.

Я закрываю глаза. Кажется, будто я куда-то проваливаюсь.

Мама толкает меня локтем:

– Не спи.

В окне прыгает луна. В свете фар – туман.

Мы думали пойти потанцевать. Я собиралась снова попробовать спиртное. Хотела забраться на стол и распевать веселые песни. Потом мы бы перелезли в парке через забор, стянули лодку и катались по озеру. Я мечтала вернуться к Адаму домой, тайком пробраться в его комнату и заняться с ним любовью.

– Адам, – шепчу я еле слышно. Но его имя, как и все остальное, заливает кровь.

В больнице меня сажают в кресло-каталку, говорят, что у меня экстренный случай, и увозят из приемной. Мы минуем заурядных жертв пьяных драк, наркотиков и полуночных семейных скандалов и мчимся по коридору в отделение для более тяжелых пациентов.

Как ни странно, больничная иерархия действует на меня успокаивающе. Это точный слепок с общества – мир, который существует по своим законам, где каждый занимает определенное место. В травматологии лежат юные владельцы быстрых машин с паршивыми тормозами. Мотоциклисты, не вписавшиеся в поворот.

В операционных – жертвы неосторожного обращения с духовым ружьем, а также те, на кого по дороге домой напал маньяк. И еще пострадавшие от несчастных случаев – ребенок, чьи волосы затянуло в эскалатор, женщина, попавшая в грозу в лифчике на косточках.

На койках в дальнем конце больницы – пациенты с головой болью, которая никак не проходит. С отказавшими почками, сыпью, шероховатыми родимыми пятнами, опухолью груди, жутким кашлем. В отделении Марии Кюри на пятом этаже лежат дети, больные раком. Их тела медленно и тихо пожирает болезнь.

А выше – морг, где в ящиках-холодильниках лежат мертвецы, к чьим ногам привязаны бирки с именами.

Палата, в которую меня привезли, светлая и стерильная. Я оглядываю кровать, умывальник, доктора и медсестру.

– Наверно, она хочет пить, – предполагает мама. – Тесса потеряла столько крови. Может, дать ей попить?

Доктор жестом отметает это предложение:

– Нам нужно тампонировать ее нос.

– Тампонировать?

Медсестра подводит маму к стулу и садится рядом с ней.

– Доктор вставит ей в нос марлевые тампоны, чтобы остановить кровотечение, – поясняет она. – Вы можете остаться.

Я дрожу. Медсестра приносит одеяло и укутывает меня до подбородка. Я вздрагиваю.

– Кто-то думает о тебе, – замечает мама. – Поэтому ты и вздрагиваешь.

А я всегда считала, что это значит, будто кто-то в другой жизни стоит на твоей могиле.

Врач зажимает мне нос, заглядывает в рот, щупает горло и шею сзади.

– Мэм, – окликает он.

Мама вздрагивает и выпрямляется:

– Вы мне?

– Раньше были симптомы тромбоцитопении?

– Чего, простите?

– Она жаловалась на головную боль? Вы не замечали мелких синяков?

– Я не смотрела.

Доктор вздыхает, мгновенно догадавшись, что для мамы этот язык – тарабарщина, но, как ни странно, продолжает в том же стиле:

– Когда ей в последний раз делали переливание тромбоцитарной массы?

Мама все больше теряется:

– Не знаю.

– Она принимала аспирин?

– Извините, я не в курсе.

Я решаю вмешаться. У мамы не так много сил, и, окончательно запутавшись, она может просто уйти.