Пока я жива

– Последнее переливание тромбоцитарной массы делали двадцать первого декабря, – сообщаю я скрипучим голосом. В горле булькает кровь.

Доктор бросает на меня хмурый взгляд:

– Вам нельзя говорить. Мэм, идите сюда, возьмите дочь за руку.

Мама послушно присаживается на краешек кровати.

– Если да, сожмите мамину руку один раз, – поясняет доктор. – Если нет, два раза. Понятно?

– Да.

– Тс-с-с, – шипит он. – Жмите. Не разговаривайте.

Мы возвращаемся к прежним вопросам – синяки, головные боли, аспирин, – но на этот раз мама знает ответ.

– Использовали «Бонджелу» или «Тиджел»? – спрашивает доктор.

Я дважды сжимаю мамину руку.

– Нет, – отвечает за меня мама. – Не использовали.

– Противовоспалительные?

– Нет, – говорит мама и смотрит мне в глаза. Наконец-то мы с ней говорим на одном языке.

– Хорошо, – резюмирует доктор. – Сейчас я вставлю вам в нос марлевый тампон. Если не поможет, тампонируем глубже. Если кровотечение не прекратится, придется прижигать. Вам раньше делали прижигание?

Я так сильно стискиваю руку мамы, что она морщится.

– Да.

Ужасно больно. От меня потом неделю воняло горелым мясом.

– Нужно проверить уровень тромбоцитов, – продолжает доктор. – Не удивлюсь, если он ниже двадцати. – Он треплет меня по прикрытому одеялом колену. – Делать нечего, придется потерпеть. Да уж, выдалась вам ночка.

– Ниже двадцати? – эхом повторяет мама.

– Наверно, придется перелить пару единиц, – поясняет доктор. – Не волнуйтесь, это займет от силы час.

Пока врач засовывает мне в нос тампоны, я стараюсь думать о самых простых вещах – о стуле, двух белых березах в саду Адама, о том, как их листья трепещут на солнце.

Но у меня не получается.

Такое ощущение, что я проглотила гигиеническую прокладку: у меня пересохло во рту, и трудно дышать. Я смотрю на маму и замечаю только, что ее мутит и поэтому она отвернулась. Почему мне кажется, будто я старше собственной матери? Я закрываю глаза, чтобы не видеть ее слабость.

– Вам неприятно? – интересуется доктор. – Мэм, не могли бы вы ее отвлечь?

Лучше бы он этого не говорил. Что она может? Станцует нам? Споет? Наверно, покажет свой коронный номер с исчезновением и улизнет за дверь.

Молчание длится долго. И вдруг:

– Помнишь, как мы впервые ели устриц и твоего папу стошнило в мусорный бак на конце пирса?

Я открываю глаза. От ее слов в палате становится светлей. Улыбается даже медсестра.

– Они пахли морем, – продолжает мама. – Помнишь?

Помню. Мы заказали четыре устрицы, по одной на каждого. Мама откинула голову и моментально проглотила свою устрицу целиком. Я тоже. А папа стал жевать устрицу, и она застряла у него между зубов. Он умчался на пирс, держась за живот, а когда вернулся, залпом осушил банку газировки. Кэлу устрицы тоже не понравились.

– Наверно, они больше подходят для женщин, – предположила мама и купила нам обеим еще по одной.

Мама описывает приморский городок, отель, короткую дорогу на пляж, вспоминает дни, когда солнце грело и сияло.

– Тебе там очень нравилось, – рассказывает мама. – Ты часами собирала ракушки, гальку. А один раз обвязала веревкой палку, прибитую морем к берегу, и целый день водила ее за собой по пляжу, представляя, что это твоя собачка.

Медсестра смеется ее словам, и мама улыбается.

– Ты была такой выдумщицей, – признается мама, – с тобой было так легко.

Если бы мне можно было говорить, я бы спросила у нее: почему же тогда она меня бросила? Наверно, она наконец рассказала бы о мужчине, ради которого ушла от папы. Быть может, она поведала бы мне о неземной любви, и я бы ее поняла.

Но мне нельзя говорить. В горле пересохло и горит. И вместо того чтобы задать вопрос, я слушаю мамины воспоминания о том, как светило солнце, о давно минувших днях, ушедшей красоте. Мне интересно. Мама – прекрасная рассказчица. Кажется, даже доктор заслушался. В ее историях небо переливается светом и мы целыми днями любуемся резвящимися в море дельфинами.

– Кислород, – командует врач и подмигивает мне, будто предлагает косяк. – Прижигать не будем. Готово.

Он о чем-то совещается с медсестрой, на пороге поворачивается и прощально машет рукой.

– Лучший пациент за ночь, – признается он и кивает маме. – Вы тоже держались молодцом.

– Ну и ночка! – вздыхает мама, когда мы наконец садимся в такси, чтобы ехать домой.

– Я рада, что ты была со мной.

Мама смущается – она польщена.

– Едва ли от меня был толк.

Дорогу заливают первые лучи солнца. В такси холодно, воздух разрежен, как в церкви.

– Держи, – произносит мама и укутывает мне плечи своим пальто. – Жмите на газ, – говорит она водителю, и мы обе хихикаем.

Мы возвращаемся той же дорогой. Мама болтает, не умолкая, рассказывает, что собирается делать весной и на Пасху. Ей хочется больше времени проводить у нас. Пригласить на ужин старых друзей. Может, даже устроить в мае вечеринку на мой день рождения.

Похоже, она не лукавит.