Пока я жива

У меня горят подошвы; кровь приливает к щиколоткам и бьется в икрах, когда я стучусь к Адаму. Салли приоткрывает дверь и выглядывает в щелку. Меня вдруг охватывает любовь к этой женщине.

– Адам дома?

– Ты разве не в больнице?

– Уже нет.

Она смущается:

– Он не говорил, что тебя выписывают.

– Это сюрприз.

– Еще один? – Она вздыхает, открывает дверь чуть шире и бросает взгляд на часы: – Он вернется не раньше пяти.

– Пяти?

Нахмурясь, она смотрит на меня:

– У тебя все в порядке?

Нет. Пять – слишком поздно. У меня может начаться анемия.

– А где он?

– Уехал на поезде в Ноттингем. Его пригласили на собеседование.

– Куда?

– В университет. Он хочет с сентября пойти учиться.

Сад плывет у меня перед глазами.

– Похоже, ты удивлена не меньше меня.

Я засыпала в его объятиях на больничной койке. Просила: «Потрогай меня», и он меня ласкал. Говорил, что любит. «Не смей мне возражать, что это неправда». Он дал мне слово.

Я бреду по дорожке к калитке. Начинается дождь. Чудесный серебристый дождь – будто нити паутины льются с неба.

Тридцать пять

Я срываю с вешалки в гардеробе шелковое платье и прорезаю ниже пояса зияющую дыру. Ножницы острые, и резать легко: металл скользит, как по воде. На голубом платье с запахом появляется прореха наискось через всю грудь. Я кладу оба платья на кровать, словно пару больных друзей, и разглаживаю ладонью.

Не помогает.

Дурацкие джинсы, которые я купила с Кэлом, мне все равно не подошли, и я отхватываю штанины по колено. Я отрываю карманы всех своих тренировочных брюк, дырявлю футболки и сваливаю в кучу рядом с платьями.

С ботинками я вожусь целую вечность. Болят руки, я задыхаюсь. Но утром мне сделали переливание, и сейчас в моих жилах бьется чья-то горячая кровь, поэтому я не сдаюсь. Я разрезаю каждый ботинок вдоль. Два жутких разреза.

Мне хочется избавиться от всего. Жить в пустой комнате.

Я открываю окно и вышвыриваю ботинки. Они приземляются на лужайку.

Небо затянуто низкими серыми тучами. Накрапывает мелкий дождик.

Мокрый сарай. Мокрая трава. Ржавеет передвижная решетка для барбекю.

Я вытаскиваю из шкафа всю оставшуюся одежду. Легкие хрипят, но я не останавливаюсь. Я разрываю куртки в клочья; пуговицы разлетаются по комнате. Я режу на куски свитера. От брюк остаются одни лохмотья. Я выставляю ботинки на подоконник и отрезаю у них языки.

Так уже лучше. Я чувствую прилив сил.

Я сгребаю в охапку разложенные на кровати платья и выбрасываю вместе с ботинками в окно. Они падают во двор и лежат под дождем.

Я проверяю телефон. Ни сообщений. Ни пропущенных звонков.

Ненавижу свою комнату. Все вещи в ней связаны с какими-то воспоминаниями. Фарфоровая вазочка из Сент-Айвза. Коричневая керамическая банка, в которой мама держала печенье. Спящая в тапочке собачка, которая раньше стояла у бабушки на камине. Мое зеленое стеклянное яблоко. Все отправляется на лужайку, кроме собачки, которая вдребезги разбивается о забор.

Я вышвыриваю из окна книги, и они раскрываются на лету, хлопая крыльями страниц, точно экзотические птицы. Страницы рвутся и трепещут. Видео– и компакт-диски перелетают через забор на соседний участок, как фрисби[12]. Пусть Адам после моей смерти ставит их своим новым друзьям из университета.

Одеяло, простыни, покрывало – все летит вниз. Пузырьки с лекарствами, все коробочки с прикроватной тумбочки, шприцевой насос, крем «Дипробейз» для сухой кожи, крем на водной основе. Моя шкатулка.

Я вспарываю диванную подушку, усеяв пол полистиреновыми шариками, и выбрасываю пустую наволочку под дождь. Сад захламлен. Но вещи прорастут. Появятся брючные деревья. Вьющиеся книжные кустарники. Чуть погодя я тоже выброшусь из окна и пущу корни в теньке у сарая.

От Адама по-прежнему ни слуху ни духу. Я швыряю телефон через забор.

Телевизор тяжелый, как машина. От него болит спина. Горят ноги. Я волоку его по ковру. Задохнувшись, останавливаюсь. Комната качается. Вдох. Вдох. Ты можешь. Не останется ничего.

Так, телевизор на подоконник.

И вниз.

Он с грохотом рушится на лужайку и взрывается. Осколки пластика и стекла разлетаются во все стороны.

Вот так. Ничего не осталось. Все кончено.

Папа врывается в комнату и замирает с открытым ртом.

– Ты чудовище, – шепчет он.

Я зажимаю уши.

Он подходит и берет меня за руки. У него изо рта пахнет застоявшимся табачным дымом.

– Ты хочешь оставить меня ни с чем?

– Здесь никого не было!

– И ты решила разнести дом?

– Где ты был?

– В магазине. Потом поехал в больницу навестить тебя, но ты исчезла. Мы чуть с ума не сошли.

– Мне наплевать!

– А вот мне не наплевать! Ты же валишься с ног!

– Это мой организм. Я могу делать что хочу!

– Значит, тебе теперь наплевать на свой организм?

– Он мне надоел! Меня тошнит от докторов, игл, анализов и переливаний крови. Я устала быть день за днем прикованной к кровати, в то время как вы все живете своей жизнью. Ненавижу! Ненавижу вас всех! Адам уехал на собеседование в университет, ты знал об этом? Он будет жить еще много лет, будет делать все, что пожелает, а я через пару недель буду лежать под землей!