Пока мы можем говорить

И тут же вернулась, обняла мужа, сидящего, прижала его круглую теплую голову к своему животу, принялась гладить по макушке.

– Мой зайчик, – говорила она, загоняя слезы внутрь, – ты мой одинокий зайчик. Сидишь тут целыми днями, ждешь меня, ждешь.

– Жду, – прошептал он, прижимаясь. – Очень всегда скучаю.

Часть вторая Сургучная печать

Пожилой мужчина в задумчивости крутил очки за дужку, держа раскрытую книгу на коленях.

– Ну хорошо, посмотрим, что пишут умные люди. Вот смотрите: «Сургуч представляет собой при обыкновенной температуре твердую, различного цвета массу, плавящуюся при сравнительно небольшом нагревании и в жидком или полужидком состоянии способную склеивать. Сургуч – изобретение индийское. В Средние века в Европе первыми его стали использовать испанцы, как показывает его раннее французское название: cire d’Espagne [19].

Изначально сургуч использовался для запечатывания так называемых «закрытых писем», а позднее, приблизительно с шестнадцатого века, и конвертов. Сургуч также применяли для создания впечатления скрепления печатью важных документов или для герметичного уплотнения сосудов, например для уплотнения клапанов кларнета. Хотя теперь сургуч используется в основном в декоративных целях, раньше он применялся для того, чтобы гарантировать подлинность содержимого конверта.

Несмотря на различия в рецептах сургуча, все их можно разделить на те, что существовали до, и те, что появились после начала торговли с Ост-Индией. В Средние века его обычно делали из пчелиного воска, который расплавляли, смешивая с «венецианским терпентином», зеленовато-желтым смолистым экстрактом европейской лиственницы. В самом начале сургуч получался бесцветным, в более поздние времена ему часто придавали красный цвет с помощью киновари. В качестве красящих веществ иногда использовали еловую живицу и аурипигмент.

В шестнадцатом веке испанцы привезли новый рецепт сургуча из Ост-Индии. По новому рецепту сургуч стали изготовлять из смеси в различных пропорциях шеллака, терпентина, бензойной смолы, стираксового масла, толуанского бальзама, канифоли, мела или гипса, а также красящего вещества (часто той же киновари или свинцового сурика), но необязательно с добавлением воска. Доля мела варьировала: более грубый сургуч использовался для запечатывания винных бутылок и варенья, более мелкий – для запечатывания документов. Добавление мела или цинковых белил было также необходимо для того, чтобы сургуч не слишком быстро капал…» [20]Ага… Вы слушаете?

– Да-да, очень внимательно.

– Ни черта вы не слушаете. Подайте мне мою чашку. Спасибо. Терпентин, – с удовольствием произнес пожилой человек, помолчал и сделал большой глоток чаю. – Шеллак. Толуанский бальзам.

– Вино и варенье, – напомнила женщина, сидевшая напротив с наполовину связанной кружевной салфеткой на круглых коленях.

– Кому вино и варенье, – сказал человек, – а кому несколько слов. Короткая фраза, распечатывающая память. Не фраза даже, а слова, расположенные в определенном, веками установленном порядке. Слова, определяющие космогонию, структуру мироздания древнего индоевропейского единства. Четыре слова. В закрытом письме, совершенно верно. Закрытое письмо без конверта, запечатанное красным сургучом. Взяли и запечатали то, что может распечатать историческую память… Изящно и очень символично.

– Я вас не понимаю. – Женщина огорченно вздохнула и расправила волнистый край салфетки.

– Вам и не надо меня понимать.

* * *

В 1937 году моя мама ехала воспитателем с группой испанских детей в холодную незнакомую страну Россию. У России было еще и другое название – сложная и неблагозвучная аббревиатура СССР. Дети смешно и путано произносили эти звуки, да и сама мама всегда предпочитала простое красивое слово «Россия». Россия-то Россией, но оказались они как раз на Украине, в Киеве, где советским правительством и Наркомздравом был организован один из множества детских домов для испанских детей. Финансирование специальных детских учреждений шло через ВЦСПС. Периодически из этой загадочной организации к ним в детдом наведывался проверяющий – высокий молодой человек с коричневым портфелем в левой руке и в мягкой фетровой шляпе, которую он всегда снимал на крыльце и почтительно держал в опущенной правой, здороваясь учтивым коротким полупоклоном с восемнадцатилетней будущей моей мамой, хохотушкой Паолой Висенто. «Привіт, Андрію!» – неизменно приветствовал его пожилой директор, добряк, добровольный опекун Паолы Василий Иосифович. И Паола Висенто тоже со временем осмелела и стала говорить «Привіт, Андрію!» А когда его долго не было, почему-то маялась, по сто раз выглядывала из окна на парадный двор и на правах любимицы и помощницы интересовалась у Василия Иосифовича, где «Андрію» и когда предположительно он может появиться. Не говорил ли в прошлый свой визит «Андрію» что-либо на этот счет? Василий Иосифович от души веселился, «тішився», как он говорил, подшучивал над Паолой и как-то незаметно, между делом, начал учить ее украинскому языку.