Пока мы можем говорить

– Где Юрка? – спрашивала она, и каждый молча пальцем указывал ей направление движения и заглядывал в глаза со странным выражением лица.

Так она шла и шла – туда, куда указывали молчаливые люди, и наконец переступила порог дома. Все углы заполнял шепот, как будто рои тихо жужжащих мух собрались под потолком и внизу, над чисто вымытыми половицами. Седая простоволосая старуха сидела возле дальней стены, раскачиваясь из стороны в сторону, и пела тихим тонким голосом «Спочивай, дитиночко, моя мала пташечка…»

И вот он лежит, просто лежит с закрытыми глазами, и руки на груди. Она смотрит на его руки, наклоняется к его лицу и проводит пальцем по холодному твердому веку. Если бы он мог, обязательно посмотрел бы на нее. Значит, не может.

Кто-то обнял ее за плечи и вывел во двор. Она шла назад, бесконечно повторяя про себя: «Спочивай, дитиночко, моя мала пташечка». Она давно знала этот язык. Знала так же хорошо, как полсотни других, живых и мертвых. Даже лучше. Только в отличие от всех других языков, с некоторых пор это был язык ее любви. Теперь это язык ее горя.

– Ой, горе, горе, – причитал вдали кто-то невидимый.

«Спочивай, дитиночко, моя мала пташечка…»

Марта не заметила, как вошла в лес. Не заметила, как стали сгущаться вокруг нее серо-зеленые сумерки от густо растущих смеречек, да и небо затянуло, как на грозу. Очнулась она, только когда кто-то взял ее за рукав и сказал:

– Доню…

Значит, получается, кто-то, затаившись, терпеливо поджидал ее в лесу, в таком месте, где, скорее всего, никто не увидит их и не услышит разговор.

Маленькая беззубая старушка со сморщенным темным лицом, позванивая тусклым монистом на худющей морщинистой шее, повторила:

– Доню, доню… Слухай, доню… Я все видела, доню. Вот этими глазами. – Для убедительности она поднесла скрюченный указательный палец к правому глазу, наполовину затянутому мутной белесой пленкой. – Ты не смотри, доню, я все вижу. Я на пагорбе [39]сидела, перепелов стерегла. Я птицу ловлю, доню, в силки… силки у меня там. Восемьдесят лет птицу ловлю, с детства. А эта багрыня [40]со змеями дружит, она сама змея, и мать ее была змея… И змеи ее слушают. Она бывало уходит, а Галка маленькая в люльке лежит, так она под порог мисочку с молоком поставит – для гадюк. Так гадюки и сами пили, и Галку кормили. Я этой багрыне когда-то птицу принесла, захожу, а ее в доме нет. Лежит Галка малая – довольная, а у нее изо рта три гадюки свисают. Да, доню, вот так наберут змеи в рот молока и младенца кормят. Только мольфары имеют над змеями власть, так я ж ничего, если на добро, а эта багрыня – черная. Я все видела, доню. Сижу вчера с утра на горе и вижу, как мольфарка стоит у себя во дворе и держит трех гадюк между пальцами, крутит ими перед собой, как веревками, и что-то приговаривает. А потом поднесла их головами ко рту своему черному и каждую гадюку поцеловала. Вот так каждую в голову ее гадкую и поцеловала! Да и пустила их в сторону Юркиной гражды. Три гадюки укусили его в ногу, когда он босой возле кадки стоял. А три гадюки, доню, – это не одна. Одна гадюка укусит – перемаешься, но не помрешь. Может, если бы еще был здоровый мужик, сильный, да сразу яд отсосать, отваром ятрышника напоить… Мольфарка знала, что Юрка не выносит змеиного яда. Малой был, заболел, мать позвала ее, так багрыня Юрку настойкой из гадючьего яда растерла. И Юрка весь посинел, задыхаться стал. Еле откачали. Мне его мать сама рассказывала, что мольфарка чуть ее сына не убила тогда. А та помнила. Вот и пригодилось…

– Зачем? – спросила Марта и крепко схватила старушку за твердые костлявые плечи. – Зачем?

– Значит, к тебе Юрка бегал, – покивала старушка, высвобождаясь. – Ну, я догадалась. А у багрыни дочка Галя на выданье. Хотела мольфарка Галю за Юрку отдать… Понимаешь? Не понимаешь? Что, дурная совсем?

Молнией бросилась Марта назад в село, напрямик, сквозь колючие ежевичные заросли. Бабка попыталась схватить ее за руку, да промахнулась, не успела, только головки ромашек распрямлялись вслед девчонке, летящей, как ветер, над высокой травой.

Леся-Христина хмуро месила тесто. Галя тихо выла в углу, оплакивала Юрку.

– Да замолчи ты! – не выдержала мольфарка. – Не трави душу. Не нужна ты ему была!

– Все равно… – басила Галя, хлюпая заложенным носом. – Люб он мне, мамо…

– Был, – хмуро поправила Леся-Христина, да так и замерла, подняв перед собой руки в муке и в рваных лоскутах теста.

Юркина девка неподвижно стояла на пороге. Постояла немного и двинулась прямо к Лесе-Христине.

Та вслепую похлопала рукой по столу у себя за спиной – где-то тут лежала заговоренная бартка, ее старая верная мольфа. Не нашла.

Девка шла на нее, как идет лавина с горы, как движется вода к водопаду, как заходит грозовая туча над Грахотом – неотвратимо и страшно.

Шла-шла и вдруг остановилась.

Леся-Христина уже думала перевести дух, но тут гостья заговорила. Слова шипели и гулко клекотали; произнося их, девка с шумом выдыхала воздух – подобным образом дуют на тлеющие бревна, пытаясь разжечь огонь.