Пока не сказано «прощай». Год жизни с радостью

Музыканты были все в перьях и монисто, их высоченные головные уборы громоздились над нами. Они подпрыгивали, вертели задом, басовый барабан твердил свое бум-бум-бум, руководитель оркестра пронзительным свистом объявлял о конце и начале номеров. Одна жилистая девчушка исполнила то, что я называю завлекательным танцем, соответственно вращая бедрами.

«Может, оно и к лучшему, что Теи тут нет», — подумала я.

Я вышла на улицу, подальше от шумного представления. Нет, Тея определенно не вынесла бы ни этого шума, ни зрелища — в особенности зрелища своей дочери, рыдающей у микрофона. Она не оценила бы моих стараний.

Утром мама спросила меня, как прошел обед.

— Очень мило, — только и сказала я.

Кажется, я надеялась, что моя болезнь сократит дистанцию между нами. Я думала, из-за того, что я умираю, мы с мамой начнем разговаривать. Меня терзали вопросы из моего прошлого, которые отравляли наши с ней отношения.

Хотелось сказать ей, что появление Эллен ничего не изменило. Что она по-прежнему моя мать и я люблю ее так же, как и прежде.

Но мама закрылась от меня. После моего диагноза в июне она не сделала ни одного шага навстречу, ни о чем не спрашивала, не утешала. Время от времени она заходила к нам, но никогда не сидела дольше нескольких минут. Мы говорили не больше, а меньше, чем раньше. Иногда она почти не смотрела на меня.

Дверь к пониманию была закрыта.

В сентябре, за неделю до того, как мы с Нэнси спланировали нашу поездку на Юкон, Джон и я устроили маленькую вечеринку. По телевизору шла передача о Далии Дипполито, местной красотке, которая пыталась нанять киллера, чтобы тот укокошил ее муженька. Меня пригласили на роль эксперта, поскольку весной я подробно освещала ее процесс. Программу снимали на следующий день после того, как мне поставили диагноз.

— Со мной, — сказала я продюсеру, иронизируя по поводу своей замедленной речи, — вам не придется беспокоиться о том, чем заполнить час эфирного времени.

Мама была в восторге: она всегда обзванивала своих друзей, когда меня показывали по телику. На вечеринку она не пришла, зато согласилась приготовить свой знаменитый греческий салат — с оливками, фетой и особой домашней заправкой.

В тот вечер, забирая салат, я обратила внимание, что белки глаз у нее желтые. Я открыла было рот, чтобы сказать об этом, но меня отвлекли: может, кто-то спросил дорогу, или Марина стала отпрашиваться в гости к подружке, вместо того чтобы торчать дома со взрослыми, или Уэсли ни с того ни с сего выпалил: «Кто твой любимый герой в „Лило и Стич“?»

Когда я обернулась, мамы и след простыл.

Через два дня позвонил папа.

— Мы в приемном покое, — сказал он. — Мама вся желтая, у нее рвота.

Я тут же помчалась к ним. Мама лежала в смотровой с тазиком в обнимку. Она была в красной рубашке, в джинсах и… вся желтая.

Глаза. Лицо. Даже руки были желтые.

При этом всего неделю назад мама чувствовала себя лучше некуда. В свои семьдесят один она ежедневно проходила пешком по нескольку миль. Причем знала всех, кто жил вдоль ее маршрута, так как завела эту привычку давно. В своей церкви она вела занятия физкультурой. Она правильно питалась, не пила спиртного и в жизни не выкурила ни одной сигареты.

Человека такой чистой жизни, как она, еще поискать. Принимать тайленол от головной боли ее приходилось заставлять чуть не силой. Мама была такой здоровой, что у нее даже врача не было.

Желтуха обычно сопровождает проблемы с печенью. Но мама никогда не пила алкоголя и не вступала ни в какие предосудительные связи, так откуда у нее серьезные проблемы?

— Что-то сдавливает желчную протоку, — говорил мне папа. — Что-то внутри поджелудочной. От этого она такая желтая.

— Рак поджелудочной? — ляпнула я.

— Я не знаю. Надеюсь, что нет, — твердым, как всегда, голосом, отвечал папа.

Врачи сказали нам, что единственный способ узнать наверняка — удалить новообразование немедленно. Операция едва не убила ее — дважды. Четыре месяца после того, как ей разрезали живот, моя мать не покидала больницы и не отключалась от системы жизнеобеспечения.

Временами, пока она лежала в отделении интенсивной терапии, состояние ее было таким тяжелым, что нам случалось вскакивать и спешить к ней среди ночи. Сколько раз я держала мой айфон у ее уха и проигрывала ее любимый гимн «Святая земля», уверенная, что ей не пережить этот день.

Был момент, когда Стефани, папа и я обсуждали ее похороны. «Я хочу, чтобы это было торжество Жизни, а не смерти», — сказал папа.

Стефани и сейчас вспоминает, что не видела картины печальнее, чем когда я ковыляла на слабеющих ногах по больничному коридору, спеша добраться до матери, пока та не истекла кровью и не умерла.

Мама выжила. Для меня и тех немногих, кто видел ее подключенной к аппарату искусственного дыхания, когда она не могла дышать сама, — это было чудом.

Это было страшное время. Жестокое, напряженное. Время, когда мы боялись худшего. Я тогда неделями не спала и днями ничего не ела.