Пока ненависть не разлучила нас

Нет сомнений, что Арафат в той же мере ответственен за случившееся. Говорят, что он повел себя крайне упрямо и требовательно во время переговоров. Вполне возможно, он рассчитывает этой «войной камней» добиться большего веса на мировой арене, заявить о себе как о непререкаемом вожде палестинцев. На мой взгляд, он вполне способен на подобные манипуляции. Арабские лидеры охотно жертвовали своим народом ради полноты власти. Но сколько, спрашивается, мучеников должны заплатить жизнью за его победу? И какая, собственно, победа? Он хочет получить весь Израиль и ту часть, которая была отведена палестинцам в 1947 году ООН?

Не знаю, что и думать об интифаде. Уверен, нам сообщают только часть правды, уверен, что лидеры обоих лагерей рассматривают ситуацию совсем не так, как сообщают журналистам и собственному народу.

Я мучительно размышлял о происходящем, переходя от гнева к сомнениям, когда меня позвала Фадила. Я вышел из кабинета в столовую.

— Посмотри, какой творится ужас!

Она смотрела новости по «Франс 2». Сначала я не понял, что именно ее так взволновало. Показывали очередное столкновение — как во всех новостях уже несколько дней.

— Ребенок, — уточнила она, ткнув пальцем в экран.

Я увидел испуганного малыша, который спрятался за своего отца. Услышал свист пуль. Услышал слова, которым не мог поверить: ребенку не жить! И снова автоматная очередь. Жена вскочила, зажимая руками рот, чтобы не закричать. Малыш больше не двигался. Он был мертв. Израильские пули убили его. Фадила разрыдалась.

— Убийцы! Убийцы! — причитала жена.

По моим щекам тоже текли слезы. Они убили сына на глазах отца, который не мог его защитить. Малышу было примерно столько же, сколько Сурии. Я представил себя на месте отца и содрогнулся от ужаса.

Сентябрь 2001

«Быть арабом становится все труднее», — сказал Жамель Дебуз[93] на передаче у Тьерри Ардиссона[94].

Юмористы шутят, прикрываясь пофигизмом, а нам, глядя в будущее, совсем не до шуток. Труднее? Что же будет? Перед нами закроется еще больше дверей? Ими будут громче хлопать? Нас станут больнее оскорблять, придумают нам новые, более ядовитые клички? Начнут кричать громче? Вышибалы в кафе сразу будут разбивать нос или всаживать пулю? Полицейские проверки будут еще чаще и еще унизительнее? Каждый из нас будет считаться опасным террористом? Если честно, расистам придется проявить недюжинные творческие способности, чтобы придумать для нас еще что-то новенькое. Но я в них верю: чего-чего, а фантазий у них хватает.

Не знаю, кто такой этот Усама бен Ладен, и уж тем более не понимаю, какие цели он преследует. Но уверен: ему наплевать, усложнит он нам жизнь или нет. Он решает свои проблемы, а не наши. Но больше всего я его ненавижу за то, что наша зеленая молодежь восхищается его подвигами и ваяет из него героя. Мальчишки, потерявшие ориентацию, лишенные возможности добиваться собственной цели, живут по примитивной логике Буша: там белое, здесь черное. Для них все ясно. И не надо ждать от них чувства вины. Светит солнце, а они заперты в предместье. Все наслаждаются светом, а их загоняют в темноту, отвергая в качестве тех, кем они себя чувствуют. Гнетущую тишину неприязни они разрывают звоном стекол, колотя железными прутьями по автомобилям и витринам. Они хотят жить. Мир для них двумерен. Араб меняет траекторию самолетов и обрушивает башни, гибнут сотни людей, но зато весь Запад дрожит от страха, и они рады. Бородач объявил войну, он воюет за ислам, и зеленые юнцы на его стороне.

Бессмысленно говорить им, что они переступили грань и оказались в империи зла. Имамы-фундаменталисты, приехавшие из глубинок отсталых стран, ободряют их: «Вы жертвы в руках нечестивцев. Джихад начался. Аллах на вашей стороне. Аллах вас любит». Что ж, для слабых это немало. Большинство из этих пророков не говорит по-французски. Франция для них не существует. Восхищенные обожатели переводят их проповеди на французский, и у заблудившихся мальчиков возникает иллюзия, что религия — в ее сектантском виде — распахнет двери их гетто. Мальчики тянутся туда, где, как им кажется, их понимают, любят, где их ждет будущее, в котором они будут хозяевами своей судьбы.

А я? Что я могу сказать? Что должен делать? Состоятельна ли моя политическая позиция? Мне трудно это понять. Слишком быстро все изменилось. Я был уверен только в одном: у нас из-под ног уходила почва. Культурные центры теперь мало что значили. Мусульмане зачастую становились приверженцами радикального ислама, обретая новую гордость в противостоянии системе, которая их отвергала. И здесь таилась опасность.

Октябрь 2001

Алжирские фанаты меня разозлили. Они снова дали повод французам считать нас хамами и грубиянами, которые не уважают их страну и ее ценности.

Мы с женой смотрели матч вместе с Тариком и Лагдаром. Как только болельщики хлынули на поле, я возмутился.

— А мне кажется, все нормально, — возразила мне Фадила.

— Номально свистеть во время исполнения гимна? Нормально, что парни ничего не уважают?