Пока подружка в коме

Виски все-таки догнало меня. Меня стало тошнить, сделав шаг в сторону, я не попал ногой на намеченную кучу камней и упал, ударившись затылком. Так, в полубессознательном состоянии, я пролежал ничком некоторое время, с закинутой головой, глядя в воду перед собой. Небо заметно посветлело, я потер шишку на черепе.

Я посмотрел в бледно-синее небо, увидел деревья цвета глаз Карен. Послышался крик чайки, неподалеку запрыгала между камней цапля, было слышно, как журчит вода. Я вдруг вспомнил, как когда-то, еще в детстве, отец водил нас в «Стэнли Парк Аквариум», чтобы посмотреть на косаток, хотя бы раз в год. Это было своего рода напоминанием о том, что наш город расположен на берегу океана и что живем мы здесь только по великодушной милости природы. Тогда в аквариуме было куда меньше посетителей, чем в наши дни; можно было запросто попросить смотрителей, чтобы те разрешили подойти к бортику и потрогать китов — их черно-белые пятнистые кожаные спины и словно стальные спинные плавники. Можно было совсем рядом постоять, когда их кормили, вплотную увидеть их зубы — отточенные, цвета слоновой кости клинки и стамески, розовые языки размером со стол, в мгновение ока отправлявшие в пасть целые ведра платинового цвета рыбы. Спустя десятилетие, приведя сюда Меган, я выяснил, что моя дочь к тому времени уже твердо решила для себя, что держать китов взаперти — жестоко. Она стала внимательно отслеживать любую появлявшуюся в прессе информацию о китах, содержавшихся в неволе, и о выпущенных в океан. Это задело во мне весьма чувствительную струну. Дело в том, что в свое время одним из моих детских страхов, одним из поводов для долгих раздумий была мысль о том, как может чувствовать себя кит, рожденный и выросший в океанариуме, которого вдруг отпускают в море. Рушится привычный замкнутый мир, и его со всех сторон окружает чужой мир океана. Мелькают новые рыбы, вода — и та здесь другая на вкус. А ведь само понятие глубины ему просто неведомо, он не знает, на каком языке будут говорить встреченные в странствиях китовые стаи. На самом деле это был тайный страх перед миром, который грозил в один прекрасный день распахнуться, вырасти — неожиданно, жестоко разрушив все законы и правила. Бушующие волны, спутанные водоросли, штормы и пугающая бесконечность синевы. Я заговорил об этом, потому что подумал о случившемся сразу после, о последовавших переменах.

Надо мной просвистела птица. Я моргнул, но остался лежать неподвижно, а потом — закричал, потому что вдруг отчетливо понял: в этот самый миг в трех милях отсюда, в похожей на склеп больничной палате, Карен тоже моргнула; после 6719 дней беспрерывного сна она очнулась, сейчас, только что.

Часть II

15. Взрослых детей не бывает

Представьте себе, что вы, по какой-то неизвестной причине, вдруг стали стремительно терять память. Вы не можете вспомнить, какой сейчас месяц или, скажем, какая у вас машина. Забываются названия времен года, продуктов, хранящихся у вас в холодильнике, растений и цветов. Все быстрее и быстрее застывает ваша память — маленький, идеальной формы айсберг, в котором замерли, запертые на замок, ваши воспоминания. Вы освобождены от памяти: вы смотрите на мир глазами новорожденного младенца, вам дано только зрение и слух, но неведомо знание. Вдруг, неожиданно, лед начинает таять, память возвращается шаг за шагом. Этот лед покрывал поверхность пруда, он тает, вода все теплеет. Из ваших воспоминаний прорастают лилии, между ними снуют рыбки. Вы становитесь самим собой.

И вот перед нами Карен, пробывшая в коме семнадцать лет, десять месяцев и семнадцать дней. Над нею склонилась медсестра, меняющая трубку катетера. Она меняет эту трубку уже двенадцать лет. Она смотрит на Карен, но почти не замечает ее, мысли сестры заняты другими делами — вечером ей нужно успеть на репетицию хора, а еще она вчера видела отличную шерстяную куртку на распродаже в «Бэй».

Сестра держит в памяти, что Карен, скорее всего, скоро умрет от пневмонии, и нет в этом ни цинизма, ни пафоса. Вот только… Уж очень она быстро и легко вырвалась из объятий болезни, из-за которой ее перевели сюда, в больницу. Сестра на мгновение замирает и пристально смотрит на Карен — бедная, все время на грани жизни и смерти. Ничего, скоро тебя переведут обратно в Инглвудский приют, а там… Что там? Уж лучше смерть, чем такая жизнь. Ни любви, ни прошлого, ни будущего, ни настоящего, ни секса. Жалкое зрелище, получеловек. Но даже теперь, спустя семнадцать лет комы, на лице Карен сохранились остатки былого очарования. Сколько же она упустила в этой жизни! Сестра отводит взгляд от лица Карен и продолжает процедуру замены трубки.

Вдруг сестра слышит голос — слабый, хриплый, девчоночий, сухой-сухой, словно пемза трется о пемзу:

— Здрасьте.