Пока подружка в коме

Машина проезжает мимо компании старшеклассников. То, как они одеты, кажется Карен странным, но притягивающим. Будь ее воля, она с удовольствием поносила бы вещи, сшитые по современной молодежной моде.

— Пэмми меня тоже как-то спрашивала об этом. Знаешь, что я ей тогда ответила? «Представь, что ты прошла миллион миль… на высоких каблуках». Кажется, она поняла, что я имела в виду.

— Карен, ты мне зубы не заговаривай. Чушь все это. Такого я и сам тебе наговорить бы мог. Речь о другом, и ты это прекрасно понимаешь. Как… как оно ощущается? Ведь — семнадцать лет! Давай, раскалывайся, а если будешь играть в молчанку, то я устрою тебе часовую лекцию на тему, разумеется, падения Берлинской стены и появления СПИДа.

Только Гамильтон смеет говорить с Карен таким тоном. Жлоб. Ему всегда удавалось перейти ту границу, за которую она старалась никого не пускать. И за это он ей всегда нравился. Нравится и сейчас.

— Ну ладно, Гамильтон. Только по секрету, как засранец засранцу, договорились?

Джип уже на шоссе, уходящем на запад, к заливу Хорсшу. День бледнеет, оставаясь ясным и холодным. Океан где-то под ними — плоская синевато-стального цвета наковальня.

— Ну так вот, Гамильтон. Слушай меня внимательно. В современных людях я вижу какую-то жесткость. Раньше мы могли позволить себе подурачиться, просто убить какое-то время. Сейчас — нет. Жизнь стала слишком уж серьезной. Хотя, может быть, все дело в том, что я в этом новом времени общаюсь в основном с вами, старпёрами.

Она поднимает руку и начинает грызть ноготь. Похоже, это занятие требует от нее немалых усилий.

— У меня ощущение, что ни у кого даже хобби никаких не осталось. По крайней мере, я что-то не замечала. И мужья, и жены работают. Детей гонят, как стадо на ферму — в школу на весь день. Потом они зависают у телевизоров или у своих компьютеров. Ни у кого нет возможности позволить себе такую роскошь — побыть наедине с собой. И при этом люди еще и разобщены. Работа, еще работа, потом домой — и что? Залезаешь в Интернет, ползаешь там по всяким сайтам, ну, письмишко кому-нибудь настучишь да по и-мейлу скинешь. Нет бы в конверт и по почте, или позвонить, или сходить в гости. Люди работают, смотрят «ящик» и спят. Я серьезно. Вся жизнь посвящена одному: работать, работать, работать (что значит — покупать, покупать, покупать)… мчаться сломя голову… потерять работу… залезть в сеть… изучать программирование… добиваться выгодных контрактов. Я все это вот к чему: спроси меня семнадцать лет назад, каким я себе вижу будущее, — такое я вряд ли смогла бы предположить. Люди измотаны и злы, они помешались на деньгах, а будущее — в лучшем случае оно им безразлично.

Она переводит дыхание и продолжает говорить:

— Ты спрашиваешь, как я себя здесь ощущаю? Я чувствую себя ленивой. Заторможенной. Старомодной. Еще я побаиваюсь всех этих машинок. Наверное, это глупо, но я боюсь. И я не до конца уверена в том, что мне здесь нравится.

От внимания Карен не ускользает, как сжимаются зубы Гамильтона.

— Я понимаю, ты хотел бы услышать восторги по поводу того, как здесь все хорошо. Но — извини. Не могу я врать. Мне абсолютно ясно, что становиться именно таким миру было вовсе не обязательно.

Они проезжают развилки, с которых шоссе уводят на Сайпрес, на Вестмаунт, на Коулфилд. С заднего сиденья доносится кашель Пэм. Звук получается такой смачный — словно шлепаются друг о друга два толстых бифштекса. Гамильтон замечает это и спешит высказаться:

— Слушай, Пэм, положи то, что у тебя так хлопает, в мешок. Глядишь, и будет что на ужин поджарить.

— Очень смешно.

Снова горы и океан.

— Мне кажется, я тебя понимаю, — говорит Гамильтон. — Если брать мир в целом, то нельзя не признать, что жить сейчас, в наше время, неплохо. Но стоит присмотреться к «темной стороне», как становится очевидно, что выбора-то никакого у нас нет. Раньше всегда была какая-то богема, творческий андерграунд, куда можно было уйти, если выяснялось, что мэйнстрим — не для тебя. Ну, или там преступный мир, или религия, наконец. А сейчас — ничего, одна система, все остальное куда-то подевалось. И людям остается выбирать между системой и… и смертью, получается. И ничего не поделать, из этого круга не вырвешься.

Трубы целлюлозного комбината «Хоу Саунд» лакируют часть небосвода пепельно-белым дымом. Гамильтон спрашивает:

— А что ты можешь сказать о тех, кого ты давно знаешь? Ну, о нас — Ричарде, Венди, Пэм, обо мне? Что в нас изменилось, что ты сразу заметила?

— Ты имеешь в виду только друзей и родных?

— Да.

Карен предпочитает не договаривать всей правды: