Пока смерть не обручит нас

Совсем крохотный, лет двух-трёх. Какие к дьяволу орехи? Куда она смотрела, дура эта? Потом увидела ее красные от стирки руки с мозолями и тяжело выдохнула. Я выхватила у нее ребенка и опустила его в траву, прислушиваясь к дыханию, приподняла подбородок малыша и отвела голову назад, чтобы язычок не закрывал дыхательное горло, приоткрыла рот ребенка и наклонилась к нему, чтобы прислушаться еще раз – дышит или нет. Но грудная клетка мальчика не поднималась. Я начала делать ему искусственное дыхание, но его мать дернула ребенка к себе.

– Ты что делаешь с моим сыном, ненормальная? Отдай его мне! Ты совсем обезумела? Ты хочешь его укусить?

О боже! Дай мне сил справиться с этой серостью!

– Пытаюсь вернуть его к жизни, – зашипела я на нее и склонилась над малышом, вдыхая в его приоткрытый ротик воздух снова и снова.

– Она выпивает его дыхание! Она чокнутая и убьет твоего сына, Рив!

Я перевернула мальчика и ударила несколько раз по спинке, кто-то заохал и запричитал, что я искалечу ребенка. Я вновь открыла рот мальчику и придавила язык большим пальцем, силясь рассмотреть в гортани инородный предмет. Но малыш начал синеть и хрипеть.

– Она его убивает… убиваеееет! Я же сказала, что мальчик умрет!

– Заткнись ты, Даниэлла! Хватит каркать! Может, спасет его!

Я приподнялась, обводя взглядом женщин, потом посмотрела на Ламберта и на Агнес. Вспомнила, что в конюшне осталась курительная трубка Шварца. Посмотрела на Оливера:

– Оли, милый, принеси мне трубку Шварца. Быстреее.

Когда парень вложил в мою холодную от волнения ладонь стеклянную трубку, я с облегчением выдохнула, успев увидеть любопытный взгляд Ламберта и женский, полный неприязни и ненависти.

– Нож дайте!

– Она убьет его! Рив! Она сейчас зарежет твоего сына!

Я посмотрела на женщину, та бледная, как смерть, с расширенными глазами, вспотевшая и покрытая испариной, как водой, смотрела то на меня, то на сына.

– Я заставлю его дышать, потом извлеку орех, и он сможет выжить. Найди мне нож.

Герцог подал мне нож, не сводя с меня тяжелого взгляда, словно говорящего мне, что, если сделаю что-то не так, мне не жить.

И я снова склоняюсь над умирающим ребенком. На память приходит то, чему меня учили, но как-то смутно шрифтом в учебнике. Найти щитовидный хрящ, спуститься чуть ниже в ямочку под ним и теперь резать… а это сложнее всего. И я понимаю, что, если ничего не выйдет, меня могут казнить прямо здесь и сейчас. Взяла лезвие так, чтобы было видно только кончик, установив нож в углублении, строго по серединной линии шеи, быстро рассекла кожу и вставила тонкую стеклянную трубку.

Раздался первый хриплый вдох, я помогла малышу – вдохнула в него свое дыхание. Удерживая трубку окровавленными пальцами, повернулась к матери:

– Он дышит, теперь помоги мне. Держи трубку, а я попытаюсь достать из горла орех.

Мокрая уже от пота, а не от воды, я наконец-то смогла извлечь проклятый лесной орех из горлышка малыша, тот кашлял и плакал от испуга и от боли, к этому времени прибежал лекарь. Он что-то говорил, кричал, даже сотрясал кулаками в мою сторону, но я его не слушала. Я знала, что мальчик будет жить. Дырка зарастет и останется лишь неприятное воспоминание.

Пошатываясь от усталости, я пошла обратно в сторону конюшни.

В эту ночь мне снился Азазель, снилось, как я мчусь на нем по полю, устланному синими цветами, навстречу горизонту с клубящимися тучами и зигзагами молний.

Утром меня разбудила Молли. Она сообщила, что вечером приезжает король Карл со свитой в преддверии свадьбы герцога, и мне велено прислуживать за столом, что, впрочем, не отменяло конюшни, о чем она мне тоже напомнила.

– Господин уезжает и велел тебе приготовить его коня.

– Ветра?

– Нет. Азазеля.

***

Прикасаться именно к этому животному казалось каким-то таинством, особенно потому что он позволял мне это делать, склонял голову, тыкался мне в лицо своей серебристой мордой, ел с моих рук и закрывал глаза, когда я гладила его по лбу и трепала мягкую гриву.

– Кто сказал, что ты исчадие ада? Кто придумал такую наглую ложь?

На улице вдруг раздался крик, больше похожий на мычание. Я выскочила наружу, стягивая расстегнутую на груди блузку рукой, и замерла, увидев опрокинутого навзничь Оливера и герцога над ним с хлыстом в руках. На щеке парня вздулся рубец, как и на плече, виднеющемся в разорванном, окровавленном рукаве. Герцог замахнулся и снова ударил беднягу, тот прикрыл лицо ладонями. Когда хлыст опустился на дрожащее большое тело Оли еще раз, я не выдержала.

– Не надооооо! – закричала и бросилась к ним, схватила Ламберта за руку, нависая всем телом, прижимая его руку с хлыстом к себе, не давая ударить еще раз.

– Не надо его бить! Умоляю! Не надо! Вы убьете его, не надооооо!

Парень вырвался и побежал в сторону замка, мыча и размазывая слезы, а Ламберт схватил меня за волосы, сильно тряхнул и придержал на вытянутой руке, опустил взгляд к моим голым ногам, чуть прищурившись, осмотрел их, скользнул по расстегнутой на груди блузке, по волосам, собранным на макушке, по раскрытой шее и вдруг хрипло спросил: