Пока тебя не было

– Вся работа насмарку, – говорит она на ходу, дети поднимают на нее глаза с отстраненными, нездешними лицами, и она понимает, что зовет их с другого конца невидимой галактики, что они сейчас не у залива Маннин, а в пределах своей игры.

Она поднимает с земли одежду, отряхивает ее от камешков, снимает пару стебельков водорослей. Моника сидит неподалеку, сдвинув колени, разложив вокруг себя юбку, словно, думает Ифа, готовится позировать для портрета. Ифа незаметно закатывает глаза, снимает промокший лифчик и через голову натягивает блузку.

– Как водичка? – доносится до нее голос Моники сквозь разделяющий их воздух.

Пляж и море мерцают и дробятся от жары; водоросли присыхают к камням; песок трескается и пылит на солнце.

Ифа поднимает взгляд. Сестра сидит, крепко сцепив руки на коленях, большая часть ее лица скрыта солнечными очками.

– Отличная, – отвечает Ифа.

Моника выжидает мгновение, потом кивает. Она явно не может придумать, что еще сказать.

– Ты пойдешь? – спрашивает Ифа.

– Я? – Моника выпрямляется, так ее поражает эта мысль. – Ох, нет. Я не умею плавать.

Ифа, как раз надевающая брюки, замирает.

– Не умеешь плавать? Серьезно?

Моника качает головой.

– Нет.

– Правда?

– Да.

– Что, на самом деле?

Моника ощетинивается от этого допроса.

– Да, – с нажимом повторяет она. – Не веришь мне, спроси Майкла Фрэнсиса.

Ифа подходит ближе. Садится на песок рядом с сестрой, но не слишком близко.

– Как это вышло?

– Не знаю, – голос Моники звучит у самого плеча Ифы, он идет сзади. – Я и не училась. Я никогда… Никогда не могла зайти в воду. Она меня пугала. Глубиной.

– Тебя разве не заставляли ходить на занятия по плаванию в бассейн? К тем учителям-садистам, которые стоят на бортиках и тычут тебя палками, если что-то делаешь не так?

– Один раз была. Но мне безумно не понравилось.

– Интересно, почему это?

Моника не отвечает, поэтому Ифа оборачивается и смотрит на нее. Лицо у сестры неуверенное, смущенное, словно она не понимает, не смеется ли Ифа над ней.

– Мон, я шучу. Учителя-садисты? Палки? Это называется сарказм. Конечно, тебе не понравилось. Это никому не нравилось.

– А. Понятно. – Моника кивает, разглаживает платье, сшитое на заказ, клетчатое, со стороны, со стороны Ифы, кажущееся невыносимо жарким и стесняющим. – Плавание – это вообще-то не совсем мое.

– Ясно.

Они сидят на пляже, вместе – но не совсем. Ифа вытягивает ноги, водит пальцами по песку, рисуя геометрические фигуры. Она смотрит на них под одним углом, потом под другим, щурится, чтобы достроить в уме недостающие линии, когда Моника снова подает голос.

– Что скажешь?

Она кивает в сторону Майкла Фрэнсиса и Клэр, далеко у воды; Клэр жестикулирует, широко разводя руками, Майкл Фрэнсис так и сидит понурившись на песке.

– Как думаешь, они останутся вместе?

Ифа крутит прядь влажных соленых волос.

– Не знаю.

Когда Гретта доходит до двери монастыря, ей жарко, она задыхается, и она в ярости. Она не знала, что дорога окажется такой длинной, не представляла, какой ужасно каменистой она будет, с какой осторожностью придется идти, чтобы не подвернуть ногу, с ее-то больным коленом.

Она вся в поту, еле дышит, и, когда она дергает звонок, ее внезапно охватывает бешенство на мужа. Как он смел? Как он смел уехать сюда и никому не сказать, вынудить ее тащиться сюда, с детьми и внуками на хвосте? Что, во имя Господа, он…

Дверь открывается, на пороге появляется монахиня, и при виде ее ярость Гретты сдувается, точно ее проткнули булавкой.

– Добрый день, сестра, – кротко начинает Гретта, ей приходится себя одернуть, чтобы не опуститься на колени. – Прошу прощения, что беспокою вас, но, может быть, вы сможете мне помочь. Я ищу своего… – Гретта проваливается сквозь землю. Она обнаруживает, что не может произнести слово «муж», не в разговоре с этой женщиной, не ей в лицо, покрытое морщинами, но такое ясное, обрамленное белым; у нее такие прекрасные серые глаза, светлые брови вопросительно подняты. – Ну, моего… Он здесь, понимаете, Роберт… Ронан… Мистер Риордан, он навещает… кое-кого. Фрэнки, эээ, Фрэнсиса… – Гретта не может вспомнить фамилию – да как там его? – потом до нее доходит: – Фрэнсиса Риордана.

Монахиня склоняет голову.

– Входите, – говорит она. – Я вас отведу.

Она отступает назад, и Гретта оказывается в просторном вестибюле с толстым ковром на полу. Туфли Гретты погружаются в его похожую на мох поверхность. Она следует за монахиней по холлу, спускается по каким-то лестницам, идет по коридору. Она понимает, что ее пробирает страх – большего ужаса она в жизни не испытывала. Охота за Робертом-Ронаном до сих пор была очень даже ничего: приехали дети, полон дом гостей, детектив, слежка, потом звонок с сообщением, где он. Но когда Гретта, словно кающаяся грешница, идет за монахиней, ее внезапно осеняет, что Роберт, возможно, не хочет, чтобы его нашли. Он, может, и не жаждет, чтобы его вернули домой. Он мог уйти, думая, что не вернется. Мог, сбежав в тот день, сделать выбор – бросить семью и шагнуть обратно в свое прошлое. Почему ей это раньше не пришло в голову? Что, во имя Господа, она тут делает?