Пока тебя не было

Руки у него легкие и сухие, как веточки. Гретта приподнимает его и взбивает подушки. Исходящий от него запах Гретте откуда-то знаком – сладковатый, приторный, затхлый, – но она сейчас не может вспомнить откуда. Она укладывает его обратно, ровнее, чем раньше.

– Вот так, – говорит Гретта.

Она садится на стул. Где Роберт? Он должен быть здесь, на этом самом стуле, но куда он подевался? Она ерзает на неподатливом сиденье, представляя, как муж сидит здесь, совсем как она сейчас, видит то, что видит она: дыру в одеяле, высохших ос, лежащих брюшками кверху на подоконнике, часы на стене, висящие слегка неровно. Ей кажется или стул все еще теплый? Странно думать, что он мог быть тут еще мгновение назад. Она расставляет пузырьки на столике по порядку, смахивает на пол случайное перышко, наполняет стакан водой, подносит его к лицу больного.

– Попить? – спрашивает Гретта.

Она наклоняет соломинку к его губам. К губам Фрэнки. Потрескавшиеся, сухие губы, бедолага. Она позволяет взгляду понемножку охватить его лицо; заставляет себя, черту за чертой, воспринять человека, который так долго существовал на краю их жизни. Длинный шрам, белый, мертвенно-бледный, сбегает, как шов, по лбу и исчезает в волосах. Ее поражает, как он похож на Роберта: такой же выступающий лоб, такие же густые, белые волосы, так же решительно сжатые челюсти. Глупо, если вдуматься, что она этого не ожидала. Словно ее муж тут лежит, на этой кровати, или словно Гретте показывают видение будущего. Она передергивается.

– Пить-то, наверное, хочется, – говорит Гретта. – Ну, капельку.

Губы раскрываются, пуская соломинку внутрь. Гретта смотрит, как жидкость тянется вверх, на всю длину соломинки; Фрэнки глотает – раз, другой, и кажется, что это требует огромных усилий, как будто кто-то двигает тяжелую мебель. Гретта ставит стакан на стол.

Фрэнки. Она катает это имя в голове, как мраморный шарик. Фрэнки. Это же Фрэнсис. Фрэнсис Риордан. Британская армия его поймала возле тела офицера полиции, сказал в тот раз священник. Какой за это дают тюремный срок и что с тобой делают там? Она смотрит на шрам на лице, потом отводит взгляд.

Где, во имя господа, Роберт, думает Гретта в приступе раздражения. Он должен быть здесь: Фрэнки недолго осталось, это любой поймет, и как ужасно, как бесконечно грустно, что человек подошел к концу жизни, а у него никого нет – никого, кроме брата, которого он тридцать лет не видел. Как такое может быть, ведь в мире столько людей, как жизнь может быть такой ужасающе одинокой?

Она тянется и убирает с его лба ломкие белые волосы. Поудобнее подтыкает одеяло у него под подбородком. Берет пальцы Фрэнки в свои, собирает их, как прутики.

Она представляет, как другая женщина взялась за эти пальцы, держалась за них, сбежав сразу после своей свадьбы; как может кто-то так обойтись с братом, просто не верится, и ей хотелось бы выбросить эти мысли из головы, потому что он же умирает, в конце-то концов, и сейчас время прощать, забыть обо всем, она решает говорить, но не знает, что еще сказать, что сказать в таком случае, и говорит:

– Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие…

Знакомые слова падают с ее губ в тишину комнаты, складывать их уже утешение, слышать их ритм:

– Господь с Тобою: благословенна Ты в женах.

Она вспоминает, как мать учила ее называть женщин дамами, так вежливо, говорила она ей. Не задень даму, говорила она, когда они шли по людной улице. Или: отдай даме деньги, если расплачивались в магазине. Гретта спросила ее, если вежливо говорить «дамы», то почему не «благословенна Ты в дамах»?

Она послала матери фотографию с Робертом, и мать ее обрамила и поставила на подоконник, под то окно, из которого открывался вид на залив, где держали кур. Фотография вышла замечательная: они пошли в студию на Эссекс-роуд. Гретта одолжила костюм у девушки, с которой работала, – красивый, лилового твида, ей всегда шел этот цвет. Она приколола к воротнику лилию, купила новые перчатки. Она тогда была стройной, талия все еще тоненькая, и ее рука в новой перчатке, лежавшая на рукаве Роберта, казалась еще одной лилией. Он был в костюме, пробор на голове такой ровный. Кто сказал бы, что это не свадебная фотография? Сама бы она точно не отличила, она написала матери, что они с Робертом поженились и вот фотография.

– Яко Спаса родила, – продолжает она бормотать, держа Фрэнки за руку, – еси душ наших.

Она правда сказала, что они обвенчались? Или просто послала фотографию? Не смела же она такое сказать матери, не могла ей солгать. Она бы никогда так не сделала.