Пока ты пытался стать богом… Мучительный путь нарцисса

Вот такой разговор. Она непременно начала бы колебаться, если бы тогда в октябре не приняла твердого решения уехать несмотря ни на что. Именно оно и позволило ей пройти через все, потому что она, Мария, никогда не отменяет своих решений. Она может потом о них сожалеть, рвать на себе волосы, но никогда не меняет. Иначе она ничего не смогла бы достичь в непростой своей жизни. Способность в какой-то момент совершать выбор и следовать ему до конца, вот что сделало ее такой, какова она есть. Поэтому она спешила на самолет и хотела только одного: чтобы ее обезумевший бывший возлюбленный не лег на взлетную полосу.

Через пару часов ей все еще трудно было поверить, что все позади и что она напрасно боялась. На взлетную полосу Роман не лег. Самолет успешно и без помех взлетел для того, чтобы много часов подряд гнаться за солнцем, унося ее далеко от страны, где она к сорока годам уже так устала сражаться за свое счастье.

Утром того же дня наш герой с душевным надрывом и детской верой в чудо прибыл к дверям квартиры. Он позвонил, замирая от предчувствия, вот-вот готовый услышать знакомый стук ее каблучков. Тишина… Открыв дверь, он вошел, и его встретила та особенная, гулкая пустота, которая остается от тех, кто покинул нас. Уехала. Он удивился тому, что это горькое слово принесло ему только облегчение. Уехала. Значит, можно больше не бороться. Все. Окончательность успокаивала. Он сел на диван – хранитель их нежных признаний, и смиренно констатировал, что жизнь его теперь окончательно пуста. И как-то с этим надо жить. Но пока он совсем не знает как.

«Теперь я понимаю, как чувствует себя тот, чью любовь вырвали с корнем. То, что росло, крепло и расцветало, кто-то взял и вырвал: как будто даже не со зла, а так, просто надоело. Теперь это не посадить вновь, даже если зарыть в землю и полить. Вырванное растение умирает. И как теперь жить, если внутри у тебя что-то умерло?

Если бы еще не было так больно, то можно было похоронить вырванную любовь, оплакать бы, изгоревать, чтобы вышла она со слезами. Но больно, черт возьми! И потому лучше ничего не чувствовать к ней, пусть себе лежит и засыхает… А еще лучше растоптать и вышвырнуть на помойку – нечего мозолить глаза. Подумаешь, любовь! Видали! Без нее обойдемся! Без нее даже лучше! Ничего не болит, и ты свободен! Свободен!!! Или пуст?! Не важно… Зато никто уже не сможет причинить тебе боль. Ты снова силен и могуществен! И ты больше никому не позволишь управлять своей жизнью».

После Машкиного отъезда мы все как будто замерли в тревожном ожидании. Ромкины реакции: то бурное показное веселье, то мрачное заточение в одиночестве, сменяли друг друга. И то и другое исключало возможность нашей помощи. Лиза переживала особенно. Ей казалось, что отец никогда до конца не оправится от этого удара. Одно дело – уходить самому, другое – когда оставляют тебя. Его никогда не бросали (если не считать, конечно, его собственной матери, которая в чем-то «бросила» его изначально).

Я старалась как могла поддерживать сердобольную Лизу, часто сама не веря собственным словам утешения. Ромкины страдания слегка отвлекали ее от собственных размышлений и неразрешенных вопросов. Елизавета продолжала держать влюбленного Франко на расстоянии, перемежая работу и учебу, постигала основы «большого бизнеса», но прежней вовлеченности уже как не бывало. Значительная часть ее сил как будто уходила на что-то другое: на внутреннюю работу, которая в ней происходила в те минуты, когда откладывались в сторону книги и документы и ее взгляд устремлялся в никуда – к внутренней глубине и тишине, которые она так стремилась постичь.