Пока ты здесь

Дина оттолкнула его с дороги и бросилась в родительскую спальню. Распахнула дверь маминого гардероба – целой комнатки с узким окном – и уставилась в зеркало. У нее закружилась голова. Два отражения накладывались друг на друга, и оба казались нереальными. Уродливое, только что выплывшее из памяти, и обычное – немного испуганная, но симпатичная девчонка с вытаращенными зелеными глазами. Та же самая, которая хмурилась утром в магазине.

– Ничего не понимаю, – прошептала зеркалу Дина, коснувшись кончиками пальцев равнодушной поверхности стекла.

Она вернулась к Алексу, с порога еще раз оглядев свою комнату. Пустые стены вызывали внутренний протест, их определенно должно было что-то украшать. А этот стеллаж возле стола – почему он пуст? Какое-то воспоминание томилось на самой границе сознания, но так и не прорвалось наружу. Дина развернулась и пошла к кухне, позвав Алекса:

– Давай поищем попить? У меня в горле сухо, как в Сахаре.

Кухня – это был мамин мир. Ее королевство. Ее убежище, как папин кабинет или Динина комната. По вечерам они втроем собирались в столовой и мама, откатив раздвижную дверь матового стекла, разделявшую кухню и столовую, кормила своих родных чем-нибудь необычайно вкусным.

Дина едва не расплакалась, перешагнув порог. На спинке стула, небрежно брошенный, висел голубой мамин фартук – кокетливый и всегда чистый. Она стянула его и прижала к лицу. Пахло мамой. Не той строгой леди в бежевом брючном костюме, на неизменных шпильках, какой она бывала по утрам, уходя на работу, а той, что, мило фальшивя, напевала мотивчики любимых песен, колдуя над очередным кулинарным шедевром… «Диночка-льдиночка», – часто приговаривала она, и зеленые, такие же яркие, как у Дины, глаза светились любовью.

Алекс тронул ее за плечо, и Дина опомнилась. Сморгнула набежавшие слезы.

– Прости, – он смущенно улыбнулся, – у тебя мало времени. Смотри.

Дина выглянула в окно. Размытый кружок солнца почти поднялся в зенит.

Глава 2. ДЕНЬ

В буфете нашлась папина минералка и пара бутылок «Эвиан». Дина потянулась за своей любимой чашкой…

Это не истерика. А если и истерика, то какая-то новая разновидность. За последние месяцы их было немало. Посреди комнаты стоит большая коробка из-под купленного совсем недавно пылесоса. Дина снимает со стены очередную рамку, вынимает фотографию – Гардемарин запечатлен в момент прыжка, сосредоточенная Дина составляет с конем одно целое, – рвет ее на мелкие куски. Обрывки падают в коробку с сухим шорохом. Она ломает рамку и отправляет туда же. Тянется за следующей. Методично и холодно. Коробку заполняет ворох глянцевых обрывков, разбитые статуэтки, смятые грамоты, ленточки медалей, кубки и даже брелок с тремя подковками, снятый с ключей от дома. Все, что связывает ее с лошадьми. Если бы можно было разорвать в клочья и швырнуть в коробку саму память о семи годах тренировок, она сделала бы и это. В Дининой душе нет и следа той черной ярости, которая сжигала ее в больнице. Только холодная сухая готовность.

Она слышит, как мама то и дело тихо подходит к двери, но войти не решается. «И правильно! – зло думает Дина. – Нечего здесь делать! Не лезь ко мне. Я все сказала!» Ее передергивает от мысли, что придется – не сейчас, так позже – снова увидеть мамин взгляд. Сочувствующий. Ужасающийся. Страдающий. Глаза не умеют лгать. «Не лезь, не лезь, не лезь!» – как мантру, повторяет Дина, продолжая методично опустошать комнату.

«Его усыпили? – полыхая гневом, прохрипела она, едва смогла шевелить губами. – Усыпите! Усыпите!»