Пока живешь...

и сомневаюсь в той же мере,
в какой горю от страшных мук,
но разорвать порочный круг
боюсь, себя в беде уверя.

И не решаюсь предложить
вопрос жестокий и постыдный.
О, как бы ясно было видно,
что делать — как на свете жить.

И мы молчим, молчим лукаво,
пока молчать имеем право.

ДОМА

Размечтались мы о правде, разохотились до чести.
переполнены газеты исцеляющей бедой.
И сидит историк тихий на своем доходном месте,
со страниц чужие слезы выметая бородой.
И стоят дома большие, где в огромных картотеках
прибавляется фамилий, прибавляется имен.
Что сказал, что спел когда-то, все до буквы, как в аптеке,
в эти клетки самый грустный, самый честный занесен.

И стоят дома поменьше, где приказчики культуры
и чиновники от прозы и поэзии корпят
и вершат судьбою духа сторожа номенклатуры,
в инженеры душ наметив поухватистей ребят.
Шахиншахские приходы за вранье в стихах и в прозе
охраняют от огласки через главное бюро...
Не коснется свежий ветер подмосковных мафиози.
С переделкинских маршрутов безнадежен поворот.

И дома другого сорта понаставлены по свету,
где во чреве бюрократов спят параграфы речей,
где у них за преступленья отбирают партбилеты —
индульгенции на подлость и повадки палачей.
И дома пажей болтливых, бессердечных, твердолобых,
где из мальчика с румянцем лепят хитрого жреца,
где готовится замена умирающим набобам,
чтоб властительная серость не увидела конца.

И стоят дома попроще, где врачи и инженеры,
ветераны справедливой и несправедливой битв,
наши матери и жены, и святые нашей веры —
все опальные поэты, сочинители молитв,
там, где рокеры, и барды, и рабочие, и дети,
и мадонны, и старухи, проходившие ГУЛАГ,
там, где теплится культура всех пределов и столетий,-
гарнизоны осажденных поднимают белый флаг.

Где эта улица, где этот дом,
с юности светлой знакомый?
Где эта барышня, что я влюблен?
О боже! работник райкома.

«КОГДА ЭТО БЫЛО — НЕ ПОМНЮ...»

* * *
Когда это было — не помню, и где это было — как знать?
Я солнцем однажды наполнил клееную эту тетрадь.
Оно разлилось по страницам, как воды весенней реки,
запели веселые птицы на ветках двадцатой строки.

Созрели хлеба, а поляны полны были белых грибов,
и ветер беспечный и пьяный запутался в ветках дубов.
И капли на строчки бросая, качалась намокшая рожь.
И вдруг я увидел — ко мне ты босая по мокрому полю идешь.

ТАМ, ГДЕ СЕРДЦЕ