Пока живы — надо встречаться

— Надо работать, — сказал Лопухин. — Иначе не поднимешься.

Сусанов вначале испугался, подумав, что его хотят отправить в рабочий лагерь, но Лопухин сказал:

— Бери бинты и кипяти.

Каждый день Сусанов выбирался во двор, вынося из перевязочной гнойные, окровавленные бинты. Сначала кипятил их на костре возле блока, а потом отстирывал под краном в раковине. Мыла не было, помогала хлорная известь. Выстиранные и высохшие на ветру бинты свертывал рулончиками и в ящике приносил в перевязочную. Здесь после перевязок он убирался, мыл пол, часто встречался с Лопухиным. Слышал, как с ним советовались врачи. И однажды стал свидетелем такого разговора:

— Никакого закона, никакого права! — вырвалось у Щеглова.

— Неужели Красный Крест об этом не знает? — спросил Касько.

— Вы же знаете, где и у кого мы находимся, — негромко, но с внутренней силой произнес Иван Беда. — Отсюда есть только один выход…

И потому, как Лопухин посмотрел на этого врача, которого все звали «Бородой», Сусанов понял, что все они единомышленники.

А месяца полтора спустя Роман Александрович сказал:

— Поздравляю. Говорят, Орел освобожден.

Сусанов посмотрел на Лопухина как на самого дорогого и близкого человека. Орел! Город-то какой! Радость-то какая! Ведь в Орле он учился, а потом и сам в селе учил ребятишек. В Орле невеста осталась. Это ж такой родной город!

— До каких же пор ты думаешь сидеть здесь? — как-то раз неожиданно спросил Лопухин.

— Как до каких? — опешил Сусанов. — А куда же мне идти?

— Вот что, — тихо сказал Лопухин. — Сегодня ночью пойдешь с Антоном Востриковым на большую работу.

Вспомнил Сусанов, как долго тогда тянулось ночное время. От нетерпеливого ожидания он не смыкал глаз, и как бешено забилось сердце, когда Антон привел его в раздаточную и через люк он опустился под пол.

— Примите новенького, — тихим голосом произнес Востриков.

— Какой же он новенький! — усмехнулся кто-то.

Мерцающий огонек лампадки едва осветил лицо Гриши Федорова, его прищуренные глаза и блеснувшие в улыбке зубы.

— Давай переодевайся и — за дело.

С каким удивлением разглядывал он стойки, отдушины и лодочки-волокуши. Даже укрепленный потолок вызывал у него радостное изумление: «Вот, оказывается, какой человек наш доктор Роман Александрович!»

С тех пор как Сусанов стал «строителем метро», он раза три в неделю по четыре-пять часов за ночную смену долбил, вырубая неподатливый грунт. Порой ему казалось, что их работа стоит на месте, но когда он вновь приходил в забой, то видел, что туннель все-таки продвигается. Но кто еще работает, спрашивать не полагалось…

И вот теперь, когда головная часть туннеля прокладывалась уже за колючей проволокой, так не хотелось верить в катастрофу.

4

Копает Петрунин траншею, кося глазом на конвоиров, нехотя, вполсилы заталкивает заступ в землю. Черенок у лопаты сухой, мозолей на ладонях нет, и спина не болит, но гнетет, одолевает Петрунина щемящее чувство вины за то, что он оказался здесь.

…В гросслазарет привезли его обгорелым. На сортировке назвался Петруниным. В каком бы корпусе ни находился, врачи, узнав, что он летчик, относились к нему с сочувствием и старались помочь чем только могли. С дизентерией его отправили во второй блок, и тут его окружили сердечным вниманием: промывали желудок раствором марганцовки, поили дубовым отваром, подкармливали сухарями. Помог физиологический раствор, который удалось приготовить Лопухину.

Однажды подошел к нему санитар Алешка Чистяков, коренастый парень, и сказал, что его хочет видеть Лопухин. В комнату, на дверях которой висела табличка «Начальник блока», он вошел осторожно, знал, что на эту должность немцы нелояльных не назначают. Лопухин усадил его на табурет, стал расспрашивать о здоровье. Голос, глаза, застенчивая улыбка, интерес, с каким он слушал, — все внушало доверие. И все-таки, когда Лопухин неожиданно спросил: «Хочешь выбраться из плена?» — Петрунин потупился: «Не провокация ли?» Но, поглядев в глаза Лопухину, в тот же момент отмел все сомнения:

— В рабстве жить не хочу.

Лопухин с улыбкой пожал ему руку. Это был их первый разговор. И только потом, когда Николай окончательно поправился, Лопухин назначил его санитаром в шестую палату, где под видом тяжелобольных и под чужими фамилиями скрывались те, кого разыскивало лагерное гестапо. А через три дня Лопухин назначил его чердачным наблюдателем. Привычным взглядом летчика Петрунин отмечал все, что заслуживало внимания. Однажды гитлеровцы и городские полицаи пригнали к водонапорной башне мирных жителей. Кричали женщины и дети. Страшно было смотреть, как беззащитных людей уводили в песчаный ров и расстреливали. И содрогнулось сердце Петрунина, когда у одной женщины выхватили из рук малое дитя и бросили в ров. Обезумевшая от горя мать рвала на себе волосы и что-то кричала, пока офицер не выстрелил ей в затылок.

Много горя видел Николай и раньше, но на этот раз…

— Не могу больше, — сказал он Лопухину. — Дайте какое-нибудь дело, или убегу.

— Ну что ж, можно и поработать, — ответил Лопухин.