Пока живы — надо встречаться

Он насторожился, уловив, как ему показалось, более отчетливые шаги наверху. Вот послышался чей-то невнятный голос, потом опять зашагали, зачастили. Над сводом потолка что-то лязгнуло, зажурчало, заскрежетало. От внезапности происшедшего Сусанов сжался, предчувствуя недоброе, подтащил поближе к себе небольшую, сбитую из досок лодочку-волокушу, высыпал в нее из лоточка песок, камни и, нащупав в потемках дрожащими руками солдатскую обмотку, подергал ее. Волокуша с шуршанием устремилась по горловине к блоку. Николай, цепляясь то плечом, то головой за стойки и выступы досок, пробирался вслед за ней.

На передаточном пункте встретил его звеньевой Гриша Федоров, бывший донецкий шахтер с «Володарки».

— Там… наверху… что-то непонятное… — с трудом переведя дыхание, сообщил Сусанов.

Звеньевой полез в забой, чтобы лично разобраться в обстановке. А Николай, пытаясь унять дрожь и отдышаться, лег на спину. В песчаном потолке, будто далекая звездочка в бездонной черноте неба, маячила скважинка, и через нее тянулась живительная струйка воздуха.

Немного отдышавшись, Сусанов стал пробираться к блоку. По пути на следующей «передаточной станции» к нему присоединился Гриша-парикмахер. Ползли молча и неторопливо, экономя силы.

Из котлована послышался хрипловато-натужный голос Лукина:

— Ну, вы-ы чаво?

Сусанов рассказал о случившемся. Слушал его Лукин, молча высекая кресалом искры из кремня. При свете раздуваемого огня Николай разглядел в углу ведро с водой, зачерпнул кружкой и чуть не захлебнулся. Утолив жажду, привалился потной, разгоряченной спиной к прохладной земляной стене и напряженно замер с мукой и надеждой на лице, пытаясь угадать, что же там, наверху, произошло.

Моргастый огонек, или, как его называли, «волчий глаз», ожил, осветив белки глаз, показавшиеся со стороны штольни.

— За чем дело стало, славяне? — По негромкому окающему говорку Сусанов узнал Васю Саратовца. Он только что оттащил очередной лоток с песком в коллектор.

— Суши, милый, весла, — подал совет Гриша.

— Вот у нас в Саратове… — начал было Вася, усаживаясь, но его тронул за плечо Сусанов. Возвращался звеньевой.

— Ну что? — тихо спросил Николай.

— Дело дрянь! — ответил Федоров. — Роют сверху, и не в одном месте, а по всей площади.

Сообщение подействовало на всех ошеломляюще. Сусанов стал потирать раненую ногу, боль не на шутку расходилась до самого бедра.

Федоров предложил перебраться поближе к люку, на тот случай, если откроют лаз, — не мешкая выйти.

Выбрались в коллектор — тесный, затхлый коридорчик с трубами. Кто прилег на толстые в теплоизоляции трубы, кто присел на корточки, согнувшись, обхватив колени. Стали ждать.

Тихо. Слышны только откуда-то сверху голоса, шарканье сапог, стук деревянных колодок в здании. Может быть, в блоке всех уже похватали. Но Сусанов отогнал это подозрение, напряженно молчал, потирая ногу. Разговаривать не хотелось. Понимали, если докопаются, начнется самое худшее. Мысли, одна страшнее другой, мелькали в разгоряченной голове. Неизвестность сковывала и подавляла. Томительное ожидание, казалось, не кончится никогда.

— Не может быть, чтобы Роман не подумал о нас, — чуть слышно произнес Лукин и стал прикидывать, что предпринять им, если о «метро» станет известно немцам.

Посовещались и решили: будет так, как скажет Лопухин. Он знает, что делать…

Невольно Сусанову вспомнился первый день плена. Среди колонны раненых севастопольцев, которых охраняли идущие по бокам автоматчики, хромал и он, двадцатичетырехлетний орловский парень. В большой палате с нарами, куда их привели, среди медперсонала, занятого размещением больных, выделялся худощавый, энергичный молодой врач в кирзовых сапогах, в красноармейской гимнастерке и шароварах. На петлицах гимнастерки выделялась надпись, сделанная химическим карандашом: «Шефартц». Сусанов подумал, что это какой-то начальник. Но вот один из больных жалобно обратился к нему: «Господин доктор…»

Врач остановился, лицо его помрачнело, а серые глаза сверкнули гневом.

— Здесь господ нет! — резко сказал он, но тут же, смягчившись, продолжал: — Здесь все товарищи и должны со всеми обращаться одинаково.

— Кто это? — спросил Сусанов.

— Лопухин. Начмед. Романом Александровичем зовут, — ответил земляк.

Сусанову как будто бы стало легче от этого слова: товарищ. Впервые за два месяца мытарств — в Симферопольской тюрьме, на этапах, в скотном вагоне — это слово, произнесенное здесь негромко официальным лицом, пробуждало надежду.

Его оперировал хирург со странной фамилией Беда. Он извлек из ноги Сусанова осколок, и нога сразу стала подживать. Но тут одолевали вши. Они лезли в рот, в глаза, в уши. От нестерпимого зуда вновь стала кровоточить рана, и это было сущим наказанием. Он снова стал терять самообладание, казнить себя за то, что он — боец Красной Армии, защитник своей матушки-Родины — попал в плен, где ни за что ни про что умрет от голода.

Но однажды, в один холодный осенний день, когда Сусанов находился в состоянии безысходности, Роман Александрович, осмотрев рану, определил его дальнейшую судьбу.