Пока живы — надо встречаться

Когда Петрунин впервые спустился в подвал, под фундаментом корпуса уже была вырыта широкая яма. Отсюда и начинался подкоп.

И так случилось, что привыкший к полетам и головокружительным боевым схваткам Петрунин, оказавшись в теснине подкопа, почувствовал, что в нем угасает вера в возможность побега. Уж очень по-черепашьи, медленно они продвигались вперед. И хотя по-прежнему, стиснув зубы, работал он до полного изнеможения, мысленно видя перед собой ту несчастную мать, у которой вырвали ребенка, и рослого офицера-гестаповца, но едва наполнял вещмешок землей до половины, как уже задыхался.

В забое по-прежнему был песок и гравий. Каждая горсть доставалась по́том и кровью. Во время обвала засыпанный землей, Николай не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. В груди пекло, будто насыпали за пазуху горячих углей. Такого ощущения безысходности у Петрунина не было даже тогда, когда он выбросился из горящего самолета с парашютом, а немецкий летчик пытался расстрелять его в воздухе. Из забоя Петрунина вытащили в бессознательном состоянии. Пришел в себя он только в раздаточной. Горлом хлынула кровь.

Через три недели благодаря врачам стал постепенно поправляться, но было ясно, что в туннель он больше пойти не сможет. В санитарской слушал, как Гриша Бухляев шутливо рассказывал про себя, что и он, дескать, имеет некоторое отношение к авиации, так как до войны работал на Воронежском авиазаводе клепальщиком, а сам мысленно рассчитывал, стоит ли ему отлеживаться здесь или, пока еще начало лета, перейти в рабочий лагерь, а там при первой же возможности… И, как говорится, ищи ветра в поле!

Когда к его койке подошел Лопухин, который, по словам Гриши, «воодушевляет его на добрые дела», Петрунин попросил отправить его в рабочий лагерь.

— Побудь еще, отлежись, — советовал Лопухин.

— Действовать надо. Из лагеря быстрее уйду.

Лопухин не одобрял его нетерпения.

— Спешить надо медленно, говорили римляне. Придет время, и мы уйдем отсюда. Но раз невтерпеж — иди…

Оказавшись в блоках рабочего лагеря, Петрунин узнал, что пойти на работу — редкая удача, что все, идущие в город на работы, связаны круговой порукой. Стоило сбежать одному — все остальные уже не пользовались доверием и лишались возможности выходить на разборку домов, на железную дорогу, на склад лесозавода, где хоть урывками, но могли общаться с гражданскими лицами.

Узнал Петрунин в лагере про недавний побег, организованный Этери — двадцатилетней смуглянкой из Тбилиси. Ночью, под проливным дождем она и несколько парней, бывших танкистов, разрезали самодельными ножницами ряды колючей проволоки. Утром немцы обнаружили ее головной платок, зацепившийся за колючую проволоку. Когда Петрунин узнал об этом, он места себе не находил. Девушка на такой шаг решилась! И он стал подбирать себе единомышленников. В коридоре, в уборной или прогуливаясь по двору — все время обсуждал с ними план побега. Договорились с вольнонаемным электриком, просили принести щипцы-кусачки. Тот дал согласие, но кто-то заявил в гестапо о его антифашистских настроениях, и электрик исчез.

И вот через три месяца пребывания в рабочем лагере Николая с группой рабочих впервые вывели на рытье траншей.

…Копать с каждым часом становилось тяжелее. Вспомнилось Петрунину, как незадолго до перехода в лагерь он встретился с Лопухиным во дворе и, взглядом показав на землю, поинтересовался, как там идут дела. Роман ответил, что теперь ему об этом знать не нужно. Вежливо сказал, но в голосе и во взгляде проскользнул холодок. От того разговора остался неприятный осадок.

«Сколько же прошло с той поры? — Петрунин задумался. — Пожалуй, месяцев пять. Судя по всему, они уже миновали под землей колючую проволоку».

Копает Николай Петрунин, руки устали, намокшая от пота гимнастерка липнет к телу. Ноги словно связаны, будто находится в вязком болотном месиве, там, на краю поселка, после приземления, когда на него навалились полицаи и немцы…

Петрунин поглядел в сторону блока, где остались друзья и товарищи по тяжелой судьбе, там Роман Лопухин, как теперь понимал Николай, воодушевлял на большие и добрые дела многих, объединившихся общим стремлением к свободе.

И может так случиться, что он, Петрунин, станет невольно виновником их провала.

5

В коридоре третьего этажа Лопухин разговаривал с фельдшером. Кузенко знал правило: при беседе двоих третьему не подходить — и, взглянув на Романа, провел ребром ладони по горлу.

Лопухин по его взволнованному виду понял, что произошло что-то значительное, и, не сводя с него глаз, продолжал разговор.

Кузенко, стиснув зубы, отвернулся к окну. Лопухину было видно, как он крутит смуглой шеей, нервно барабанит пальцами по подоконнику. Зная, что Павка, живя минутой, способен на то, на что толкнет его стечение обстоятельств, Лопухин, поскорее закончив разговор с фельдшером, подошел к нему:

— Что стряслось, Павлуша?

— Идем к себе…