Пока живы — надо встречаться

— Да нет, я вот… — пробормотал в замешательстве Лузгин и стал усиленно протирать дверную ручку.

Это подозрительное поведение дезинфектора вызвало среди участников подкопа тревогу. Если Лузгин сунул в раздаточную нос, значит, что-то пронюхал. Его необходимо срочно обезвредить, пока не натворил беды.

Но Лопухин, узнав от Щеглова, что санитары с первого этажа решили убрать Лузгина, вначале захотел сам проверить его.

В перевязочной, где к тому времени уже никого не было, Лопухин поговорил с Лузгиным. После двух-трех вопросов он понял, что имеет дело с осведомителем, за которым стоит лагерное гестапо, и сразу же настроился к нему враждебно, как к гитлеровскому прихвостню. Но Лузгин с облегчением, без утайки обо всем рассказал, признался, что не было сил противостоять, когда в лагерной канцелярии его досыта накормили.

Это признание внушило Лопухину отвращение к этому субчику с жалобным голосом.

— Значит, продался, — брезгливо посмотрел на него Лопухин.

— Не-ет! — замотал головой Лузгин. — Это был только маневр! Я никого не выдал! Клянусь вам именем матери своей! Ни-ко-го!..

— А наши придут, как ты с ними будешь разговаривать?

— Я п-попробую оправдаться. А если не будет мне оправдания — искуплю вину…

…В коридоре у окна стоял тощий, с ввалившимися глазами, в облезлой ушанке и старой, без хлястика шинели «шахтер». Он видел, как из перевязочной вышел Лузгин и направился в общую палату. «Шахтер» кивнул рыжебородому в солдатской фуфайке санитару, и тот сразу же двинулся за Лузгиным.

В перевязочную вошли Щеглов и Кузенко.

— Да, его направили с заданием, — сказал Лопухин озабоченно. — Но он дал слово, что никого не выдавал и не выдаст.

— А где гарантия? — Щеглов потер о колени ладони.

— Побег даст и ему возможность спасти свою жизнь.

— И все-таки за ним нужен глаз да глаз.

Кузенко шмыгнул носом.

— Его уже пасут…

Участники подкопа и отобранные к побегу люди тревожно поглядывали за окна — им хотелось, чтобы подольше держались над лагерем обложные и по-осеннему ненастные облака.

Николай Сусанов, как и все, был поглощен приготовлениями к побегу. Несмотря на шестимесячные приготовления, неожиданным и волнующим было для Сусанова известие о том, что этот час близок — Лопухин уже поручил командирам звеньев под личную ответственность набирать группу из десяти человек. Удивляло и радовало то, что командиром отряда у них будет «академик», и то, что он, Николай Сусанов, самый молодой в группе партиец, в ближайшие дни вырвется из этого кошмарного ада, чтобы с оружием бороться за освобождение Одессы, которую он оборонял, и Севастополя, где был ранен и пленен…

«Что бы ни случилось со мной, буду делать все от меня зависящее, чтобы приблизить час победы над фашизмом», — мысленно давал клятву Сусанов, собираясь в ночную смену на работу в туннель.

В ту же ночь «шахтеры» с радостным удивлением обнаружили на песчаном своде тончайшие нити корешков и, не веря глазам своим, попеременно трогали их заскорузлыми пальцами. А Гриша-парикмахер, убедившись в том, что над их головами не такая уж большая толща земли, сдерживая волнение, дрожащим голосом произнес:

— А земля-то живая, вроде как дышит.

Федоров только что вернулся из забоя, где разглядывал песчаный свод потолка. Его озадачило шарканье чьих-то сапог над головой.

— Можно бы еще обвалить, да не было бы хуже, — сказал он глуховатым голосом.

Теперь «шахтеры», сменяя друг друга, отрыли по бокам забоя две ниши: одну для песка, который непременно должен обвалиться при вскрытии потолка, другую — для командира, который станет выпускать подпольщиков из туннеля. И все это время, пока отрывали ниши, сверху то и дело доносились смешки, матерная брань, шарканье сапог.

— Э-эх, не по нутру мне, что мы близ тропы… — сокрушался звеньевой, вытер едкие капли пота с глаз, облизнул сухие губы. — Конечно, лучше бы за дорогу — да времечка в обрез.

6

Выход из туннеля назначили на двадцать первое ноября. С утра весь день лил дождь. Вечером в намеченный час во второй блок сошлись врачи, будто бы послушать концерт. Каждый из них привел с собой двух-трех санитаров.

На втором этаже в общей палате на нарах и прямо на полу сидели и лежали истощенные узники в шинелишках, гимнастерках, грязных нательных рубахах. И среди этого смрада и тлена в переполненном больными и калеками зале несколько тощих, с ввалившимися щеками музыкантов на самодельных балалайках и мандолинах наигрывали до боли знакомые сердцу русские народные мелодии.

У окон, выходящих во внутренний двор, стояли Лопухин и Липскарев. Тяжело было Роману расставаться со своим верным товарищем и помощником по организации сопротивления. Липскарев, чтобы унять боль в ноге, стал растирать голень.

— Я знал, что останусь… Буду продолжать работу… — проговорил он, выпрямляясь.

— Мы придем за вами.

— Спасибо, Роман Александрович.

— За что же? — искренне удивился Лопухин.

— За дружбу. Она многих нас сделала сильнее, — сказал Липскарев. — Вам предстоит большой путь, но мы не должны потерять друг друга. Дайте ваш адрес.