В который раз испытывая на своём пути некую, так сказать, всё отчуждающую дрожь, убеждаешься, насколько до сих пор ничто, ни в уме, ни вокруг, по сути не отзывалось тебе. Но однажды жизнь уже не играет, как прежде, твоим переживанием, и вместо обычно внушающих его лиц, событий, трепещущих в парке деревьев вдруг ощущаешь ничем этим не оправданное смятение, психическую боль, заволакивающую привычные тебе мотивы в циклон, вихрящий сразу многие, – всё-таки чутко прожитые и осмысленные, – картины твоих дней. Этот вихрь бывает более или менее цветистым, разнообразным, напоминая, к примеру, некий исторгнутый миг, – линия губ, проросшая в стене тень, вспыхнувшая феерия спектра, – упрямо повторяющийся в памяти – или, наоборот, всеобъемлющий мысленный хаос любых возможных и даже не всегда знакомых сцен. Растерявшись и вроде бы на грани, однако же в силах и жажде любить, быть, вскоре понимаешь, что это не какой-нибудь шторм или твоё помрачение, а скорее особый вид твоего внимания, глубоко сосредоточенный взгляд, открывающийся за безотчётным и моментальным исступлением т. н. поэтического или, скажем, религиозного сознания «вертящихся» во время своего обряда дервишей мевлеви. Осваивая эту ещё необычную для тебя чистоту зрения, суждения, не теряя памяти и своего умения связывать жизнь, всё же не знаешь, как быть без прежнего страха, в мире, где, как известно, и смерти нет, и ничто невозможно. Последняя ещё отчётливая мысль о том, что и эта жизнь оборвётся, незаметно уйдёт в нелепые игры пляшущих повседневными фигурами теней.