Поздним вечером, практически на ночь, поэт рассказывает мне в кафе свою историю: все пройденные за сегодня и запутывающиеся в уме оттенки и проблески городской жизни так или иначе выливаются в нашей беседе и придают странную значимость всему в этой тесноватой комнате за парикмахерской, прерывающей его рассказ ворчанием выпускающей пар кофейной машины: я мысленно перевожу разговор на малейшие разыгрываемые зеркалами детали, цветы и приборы на столиках, жесты наших соседей, мелькающий телеэкран, на все эти снующие тени, которые сводятся к покачивающемуся под потолком, как насекомое, безвкусному вентилятору. Это кода: такая же, думается мне, как тогда, опустившаяся над поздним застольем цепная лампа вырабатывала происходившее. Мой приятель рассчитывает свой эффект, суть его речи с высоты даже моего опыта банальна, но на этот раз здесь ему удаётся проговорить намного большее, подытожить в этом кафе сумбур сегодняшнего, прожитого, как многие, как почти что вся жизнь, дня, найти верную заговаривающую его интонацию и, главное, тему: итак, всё просто и произошло, оставив привкус настоявшейся крепости и невероятную до головокружения лёгкость быть. Поэтому вдруг захватывающий свежий воздух всего, определённость этого пустынного сквера, по дорожкам которого прибитая пыль иногда взвихривает как бы некие призраки, видения, хотя незачем, поэзия складывается из всё взвешивающих откликов обступившей нас заурядности в единственно возможное для каждого событие, его жизнь. Когда умолкают любые мелодии, она выговаривается в белом неразличимом шуме воздушного веяния, оседая неизбежной горечью и пронзительной трезвостью кругозора: классическая линия полуотстроенной в никуда циркульной площади.