Покемоны и иконы

Был вечер пятницы, и день выдался насыщенным. С утра за мной приехали и повезли в суд на изменение меры пресечения с домашнего ареста снова под стражу. Алексей уже был там. За все заседание я так и не решился посмотреть ему в глаза. Я что-то пробубнил перед началом, пытаясь попросить прощения, но он сделал вид, что не услышал моих слов. Ясное дело, что за нарушение условий домашнего ареста судья, не колеблясь, изменил меру пресечения. Теперь я снова стоял посреди серой вонючей комнаты и ощущал на себе чуть обезумевшие от духоты взгляды арестантов. Они не выражали ни интереса, ни сочувствия, ни злобы: все смотрели на меня с неподдельным безразличием, но взгляды тем не менее не отводили долго, пока я не разложил на свободной панцирной сетке принесённый с собой влажный матрас. Я с ногами взобрался на кровать и забился в угол, обняв поджавшие колени и положив на них голову. Вид я имел жалкий. Хотелось закрыть глаза и заплакать. Я держался и уставился на крохотное окно, которое было плотно закрыто. С обратной стороны по стеклу долбил дождь, на улице резко похолодало. В камере было настолько душно, что свежая футболка быстро стала липкой и пропиталась кислым запахом влажных стен.

«Покемон, – кто-то позвал меня из-за стола, где блатные играли в нарды, – так ты расскажешь нам, за что тебя на этот раз в хату кинули?»

Все дружно заржали. Я вылез из своей норы, подсел за стол. От предложенного чифиря отказываться не стал, хотя перебивать им вкус бергамота, остававшегося во рту после утреннего чая, так не хотелось. Я рассказал им про вчерашний день рождения, чем вызвал свист и улюлюканье.

«Да твоя малолетка по ходу на мусоров пашет», – предложил кто-то из сидящих.

Я отмахнулся, понятное дело, от такого предположения. Этого не могло быть. Между нами было нечто большее, чем просто дружба и взаимное влечение. Да и какой ей был резон подставлять меня?

Ночью я практически не спал: видимо, сказались моё убитое состояние, а также лампа, которая била в глаза круглые сутки, куда бы я от неё ни отворачивался. Не знаю, быть может, это сравнимо с тем, как люди на севере переносят полярный день, когда очумелое солнце носится по небу и не может закатиться за горизонт.

Я сидел на металлическом стуле, намертво вмурованном в бетонный пол, в небольшом кабинете, стены которого были увешаны какими-то плакатами с описанием психотипов людей и странными схемами и рисунками. Напротив меня за столом сидела довольно молодая особа в форме и листала страницы в открытой папке. Оторвавшись наконец от бумаг, она обратила на меня внимание:

«Я изучила твое дело, тебе крупно повезло, что в прошлый раз тебя перевели под домашний арест. За такие оскорбления сотрудников ФСИН можно надолго продлить срок твоего пребывания за колючей проволокой», – она пальцем несколько раз ткнула в листок, скрепленный скоросшивателем.

«Ну, конечно, как я мог подумать, что они смогли простить мне ту записку, из-за которой я чуть девственности в камере не лишился! Странно только, как записка оказалась в моём личном деле, ведь тогда она осталась у лысого», – подумал я, глядя на строгую девушку.

«Ты должен понять, что каждому своё. Вот, например, сейчас твое место здесь, Соколов. Ты ведь и сам подсознательно желал оказаться за решёткой, так?» – от услышанного я аж поперхнулся.

«Разве человек в здравом уме желает оказаться в тюрьме?» – я с усмешкой посмотрел на неё.

Была они ни красавица, ни чудовище. Так себе: серенькая мышка в подвальчике. Вероятно, дочь какого-нибудь майора, который особенных высот по службе сам не достиг, родил такую же, как и он сам, посредственную дочь и устроил к себе на работу, где сам уже дорабатывал выслугу для своей льготной пенсии.

«По статистике, каждый третий после освобождения из мест заключения вновь совершает преступление и возвращается в тюрьму, – с интонацией прилежной студентки отчеканила молодой психолог. – Думаешь, они не знают, что за преступлением следует наказание? Но тем не менее, словно зараженные токсоплазмозом, они лезут на рожон, чтобы вновь сесть к клетку».

«Да, видел я тут одного субъекта с токсоплазмозом, – с той же ухмылкой сказал я, вспомнив о больном грызуне. – Но люди возвращаются сюда не потому, что им тут нравится. Просто там они никому не нужны».

«Ты не прав, государство старается поддержать тех, кто освободился, есть специальные программы реабилитации, обучение, переобучение», – на полном серьезе пыталась убедить меня психолог.

«Вы вот говорите: каждому своё. А не эти ли слова были написаны над воротами Бухенвальда? По вашей логике, те, кто попал сюда однажды, здесь и должны сдохнуть, как та зомби-мышь», – не унимался я.

«Какая ещё зомби-мышь? – не поняла меня психолог. И тут же резко отрезала: – Твое сравнение СИЗО с концлагерем крайне не корректно».