Похищение лебедя

Кейт, обернувшись, улыбнулась мне, и меня поразила странность ситуации: бывшая жена моего пациента, женщина, с которой я знаком всего несколько часов, женщина, которую я почти не знал и немного побаивался, готовит мне обед! Ее улыбка была дружелюбной и непринужденной. Я смутился.

— Спасибо, — едва выговорил я.

— Можете отнести эти тарелки на стол, — сказала она, протягивая тонкими руками приборы.

30 октября 1877

Mon cher oncle!

Я пишу Вам с утра, чтобы выразить нашу благодарность за вчерашний вечер, за удовольствие, которое доставило всем нам Ваше присутствие. Благодарю Вас также за поощрительные слова о моих рисунках, которые я не стала бы показывать, если бы не настояния моего свекра и Ива. Я каждый день после полудня работаю над новой картиной, но это лишь неловкая попытка. Мне приятно думать, что Вам так понравилась моя «Девочка» — я уже писала, что моя племянница — точь-в-точь маленькая фея. Я надеюсь написать красками по карандашным зарисовкам — но в начале лета, когда можно будет использовать как фон мой садик: он великолепен в это время года, когда розы в цвету.

С теплыми пожеланиями,

Беатрис де Клерваль.

Глава 18 МАРЛОУ

После ленча, прошедшего в полном молчании (впрочем, приязненном, как мне показалось), Кейт сказала, что скоро ей надо уходить на работу, и я, поняв намек, попрощался, но прежде мы условились встретиться на следующее утро. Она закрыла за мной большую входную дверь, однако, когда я обернулся взглянуть на дом, она все еще смотрела на меня сквозь стекло. Улыбнулась, потом наклонила голову, словно пожалела об этой улыбке, махнула разок рукой и скрылась в глубине дома, не дав времени помахать в ответ.

Кирпичная дорожка была мокрой и скользкой после дождя, и я осторожно выезжал на грунтовку. Садясь в машину, я пощупал карман, проверяя, хрустит ли в нем бумага. Почему-то мне взгрустнулось, как давно уже не бывало. Пациенты мои, когда я посещал их или они меня, оказывались в стандартной обстановке моего кабинета или в натужно-веселой обстановке палат Голденгрув. Женщина, с которой я говорил сегодня, осталась одна, и, возможно, пребывает в депрессии, достаточно глубокой, чтобы иметь шанс оказаться моей пациенткой, а я увидел ее под огромным падубом у крыльца, рядом с клумбами цветущих тюльпанов, в доме с бабушкиной мебелью, с запахом форели и укропа на кухне, среди неразобранных руин жизни мужа. И она еще могла улыбаться мне!

Я проехал по весенней улице, через лес, где за деревьями виднелись причудливые домики, отыскивая наугад обратный путь. Я представлял, как Кейт надевает полотняный жакет и снимает с крючка ключи от машины, как запирает за собой дверь. Я думал о том, как она выглядит, когда наклоняется поцеловать детей на ночь, как становится виден изгиб ее узкой талии под синей тканью. Дети, наверное, оба светловолосые — в нее, или, может быть, один светлый, а у другого тяжелые темные кудри, как у Роберта… Но тут мысли мои вернулись назад: она целует их каждый раз, встречаясь после самой короткой разлуки, — в этом я не сомневался. Я дивился, как мог Роберт перенести разлуку с этими тремя замечательными людьми, которые когда-то были его семьей. Впрочем, что я знал? Может, он на самом деле терпеть их не мог? Или, возможно, забыл, какие они удивительные. У меня никогда не было жены и ребенка, или двоих детей, и большого дома с гостиной, полной солнца. Я вспомнил руки Кейт, протягивавшей мне тарелки: на них не было колец, только тонкая золотая цепочка на запястье. Что я знал?

У Хэдли я снова открыл все окна, положил обрывок письма из кабинета Роберта на бюро, лег на уродливую двуспальную кровать и задремал. Даже проспал несколько минут. В глубине моих снов был Роберт Оливер, рассказывавший мне о жизни с женой, а я ни слова не мог расслышать и все время просил его говорить громче. И что-то еще скрывалось в том сне: Этрета — название городка на побережье Франции, там Моне писал свои знаменитые скалы, эти канонические арки, синие и зеленые воды, зеленые и лиловые камни.