Похищение лебедя

В доме царил глубокий покой, и я почувствовал себя грубым пришельцем, неуклюжим и шумным. Меня окружал уют, свет лампы, безупречный порядок, мягкое дыхание дерева и цветов представлялось дыханием детей, и их беззащитность словно укоряла меня. Я с ужасом думал о том, чтобы подняться по этой лестнице и наяву услышать их тихое дыхание, но, к моему удивлению, Кейт отворила дверь в столовую и провела вниз по ступеням в подвал. Там пахло пылью, сухой краской, старым высохшим деревом. Мы медленно спускались вниз, несмотря на горевшую над головой лампочку, мне казалось, будто я спускаюсь во тьму. Запах напомнил мне что-то из детства — странно приятное воспоминание о местах, где я лазил или играл. Хрупкая фигурка Кейт двигалась в проеме передо мной, сверху я видел темно-золотистую макушку в свете голой, но недостаточно яркой лампочки, и чудилось, она ускользает от меня в сновидение. В одном углу были сложены дрова, в другом стояла старинная прялка, пластмассовые ведра, пустые керамические горшки для цветов.

Кейт молча провела меня к большому деревянному шкафу в дальнем конце подвала. Я, все еще как во сне, открыл дверцу и увидел, что в нем устроены специальные ячейки для раздельного хранения холстов, похожие на студийную стойку, и все они были заполнены полотнами. Она придержала дверцу, ее рука на деревянной створке казалась белой. Я бережно достал одно полотно и в дрожащем полумраке прислонил его к стене, достал второе, третье… Пока шкаф не опустел, а вдоль стены не выстроились восемь больших обрамленных полотен. Часть их, должно быть, осталась после выставок, я задумался, много ли он продал и в какие дома или музеи они попали.

Я уже говорил, что освещение было слабым, но от этого они казались только более реальными. Семь полотен изображали ту же сцену, которую я видел днем в галерее колледжа: моя дама склоняется над любимым телом. Иногда два лица были крупно написаны на первом плане, молодое сильное лицо склоняется к пепельному старому. На другом была та же сцена, но молодая прятала плачущее лицо на плече убитой, словно пила кровь или смешивала ее со своими слезами — да, мелодраматично, но в то же время душераздирающе трогательно. На следующем она стояла, выпрямившись, прижав платок к губам, тело лежало у ее ног, а она обезумевшим взглядом искала помощи — может быть, миг спустя после момента, запечатленного на холсте из галереи? И так далее. Снова и снова кудрявая женщина, захваченная врасплох горем и ужасом. История не двигалась ни вперед, ни назад, она застыла на одном событии.

Восьмое полотно, самое большое, было иным, и Кейт уже стояла перед ним. Оно изображало в полный рост трех женщин и мужчину в жутковато формальных позах, с реализмом, от которого захватывало дух, без обычной для автора печати девятнадцатого столетия; нет, это полотно было откровенно современным, как и та чувственная картина, которую я видел в домашней студии Роберта наверху. Мужчина стоял на переднем плане, две женщины за его плечами справа и одна слева, все четверо серьезно смотрят на зрителя и одеты в современные наряды. На трех женщинах были джинсы и светлые шелковые блузки, на мужчине — потрепанный свитер и брюки хаки. Я узнал всех, кроме одной. Невысокая женщина была Кейт, ее волосы цвета старого золота длиннее, чем теперь, голубые глаза расширены и серьезны, каждая веснушка на своем месте, спина выпрямлена. Женщину, стоявшую рядом, я не знал. Тоже молодая, намного выше ростом, длинноногая, с длинными рыжеватыми волосами и резкими чертами лица, руки засунуты в передние карманы джинсов. Слева от мужчины стояла знакомая фигура, женственная под непривычным современным серым шелком и линялой парусиной, ноги босы, выразительное лицо, каким я видел его во сне, темные кудри падают на плечи. Сердце у меня сжалось — она в одежде моей эпохи, значит, с ней можно встретиться?

Мужчина на полотне, разумеется, Роберт Оливер. Это было все равно, что оказаться рядом с ним: его взъерошенные волосы и поношенная одежда, его большие зеленоватые глаза. Он, казалось, почти забыл о женщинах за его спиной, он был главным героем для самого себя. На первом плане упрямо глядел с полотна, отказываясь уступить даже малую частицу себя хотя бы зрителю. Одинокий, несмотря на окружавших его трех граций. Эта картина приводила зрителя в смущение. Какая откровенная, эгоцентричная, загадочная работа, подумалось мне. Кейт стояла перед ней, почти так же, как стояла на полотне, расширив глаза, выпрямив тонкую спину танцовщицы. Я, поколебавшись, шагнул к ней и встал за плечом, потом обнял ее. Мне просто хотелось утешить. Она обернулась с усмешкой на лице.

— Вы их не уничтожили… — сказал я.

Она прямо взглянула на меня, не сопротивляясь моим объятиям. Плечи были, как у птицы, из легких тонких косточек.

— Роберт — великий художник. Он был неплохим отцом и довольно плохим мужем, но я знаю, что он великий. Не мне их уничтожать.