Похищение свободы

Священник сдержал слово и доставил меня в католический госпиталь, где меня сразу уложили в постель. Студенты-медики, проходившие в госпитале практику, помогали мне, как умели. Мои выкрики на улице были услышаны: кто-то сообщил обо мне в Центр, а товарищи из Центра в свою очередь сообщили о случившемся родителям, попросив их выступить в мою защиту.

Сочувствующие делали все от них зависящее, чтобы оттянуть мой перевод в тюремный лазарет. Оказалось, что у меня прострелены обе ноги, причем на одной пуля задела даже кость. Однако вскоре меня все же перевезли в лазарет, который можно назвать преддверием моих страданий.

Оперативный допрос, как это называлось на языке полицейских, которому меня подвергли, продолжался о десяти вечера до пяти утра. Это проводилось для того, чтобы психически сломить арестованного, но так, чтобы он не умер и не унес свою тайну в могилу. За время допроса враги должны были узнать все, что их интересовало. А задача арестованного заключалась в том, чтобы выстоять, ввести противника в заблуждение и обязательно умолчать о главном. Правда, это могло плохо кончиться, но и того, кто начинал говорить, все равно продолжали пытать, чтобы он рассказал еще больше. Результаты допроса в большей степени зависели от характера арестованного и уровня интеллигентности следователя, чем от его жестокости.

Узнав, что за птица попала им в руки, начальники криминальной, национальной и пограничной полиции начали спорить между собой и с армейской службой безопасности, стараясь заполучить меня для своего ведомства. Я боялся заговорить, но, вспомнив о том, что Бланка молчит вот уже пятые сутки, обрел уверенность. Когда меня пытали, я думал о Викторе, о Леонардо, руководителях отарой гвардии, об Эдгаре, о Вернере, Рикардо я Гран Гато — обо всех, кто пожертвовал своей жизнью ради общего дела…

И все же, несмотря ни на что, я больше думал о борьбе, чем о смерти. Выстоять для меня значило победить, я должен был честно выполнить свой долг по отношению к партии и Сопротивлению. Если я сдамся и заговорю, то потеряю и честь, и собственное лицо, а это равносильно смерти…

Одетый в гипсовый панцирь по самую грудь, я неподвижно лежал на лазаретной койке под усиленной охраной. Меня дважды навещали какие-то люди, которые то уговаривали меня, то переходили к угрозам. Затем у моей койки появился отец, полковник Энрике Вальдес. Он предстал передо мной таким, каким я помнил его о детства, в военной форме, и так же, как в детстве, осторожно присел на краешек койки. В порыве благодарности я схватил его руку и стиснул, а когда он заговорил о матери и сестрах — обе передавали мне привет и были готовы ради меня на любые жертвы, — из глаз моих потекли слезы.

— Все, что произошло между нами раньше, не имеет никакого значения, — понизив голос, сказал отец. — Ты, Марк, из семьи Вальдес, и сейчас, когда ты попал в беду, мы обязаны тебе помочь, в противном случае чего бы мы стоили. Даже если придется расстаться со службой…

Мой отец был хорошим человеком, хотя многое нас с ним разделяло.

— Возвращайся в семью, — попросил он. — Рано или поздно мы тебя отсюда вызволим. Не теряй головы — многое уже позади, не казни себя понапрасну. Знаешь, я не требую, чтобы ты навсегда порвал с политикой. Но сначала выучись на адвоката, тогда ею и занимайся. У меня тоже были причуды… — Он застенчиво улыбнулся, а я подумал, что он ни разу не говорил об этом. Его картины никто никогда не покупал, более того, на них даже не хотели смотреть, и никому в голову не приходило, что, стань он настоящим художником, в этом качестве принес бы гораздо больше пользы, чем в качестве штабного офицера. — Оставь свою партию, не бери в руки оружия, и все будет хорошо. Поверь, Марк, скоро многое изменится, и наша жизнь тоже…

— Вы выступаете за перемены — значит, все останется по-старому, — проговорил я, словно плеснул ему водой в лицо.

Отец задумчиво посмотрел на меня и сказал:

— Политика, Марк, это не только участие в борьбе. Политика предусматривает двойственное отношение ко всему. Нужно уметь идти на компромиссы, в противном случае ничего не добьешься. Нужно уметь быть радикалом и умеренным одновременно.

— Много хотеть и мало делать.

— Много делать и питать мало надежд. Настоящий политик — а мне приходилось встречать таких — всегда ставит под сомнение существующий режим и одновременно его защищает.

— Защищая режим, твои политики нам, студентам, оружия в руки не давали. Я, как и ты, солдат, но военное образование получил отнюдь не в армии, а уж оружие — тем более.

— А ты знаешь, откуда вы получали оружие?

— Из твоего арсенала.

Отец помрачнел: