Похищенное письмо

Невольно я подумал о странном ритуале, описанном в книге, и о его влиянии на ипохондрика, когда однажды вечером Эшер сухо сообщил мне, что леди Мадэлин уже нет в живых и что он намерен до окончательного погребения сохранять ее тело в одном из многочисленных склепов, расположенных в подвале здания. Я не чувствовал себя вправе оспаривать приведенный им довод. «Я принял такое решение как брат, – сказал мне Родриг, – учитывая необычный характер болезни, сразившей покойницу, назойливые и подробные расспросы ее доктора, а также то, что наше фамильное кладбище находится слишком далеко от дома и открыто всем стихиям». Не могу отрицать, что, когда я вспомнил зловещее лицо человека, которого встретил на лестнице в первый день приезда, у меня пропала всякая охота спорить с тем, что представлялось мне самой невинной и в то же время естественной предосторожностью.

По просьбе больного я сам помог ему устроить это временное погребение. Тело леди Мадэлин было положено в гроб, и мы вдвоем отнесли его вниз. Склеп не открывали столько лет, что, когда мы вошли туда, наши факелы в этой удушливой атмосфере едва не погасли, и мы почти ничего не смогли рассмотреть.

В эту сырость и тесноту не было доступа дневному свету. Склеп был расположен очень глубоко и как раз под той частью здания, где находилась моя спальня. В Средние века он, очевидно, служил темницей, а позднее тут хранили порох или какие-нибудь другие легко воспламеняющиеся вещества, поскольку часть пола и весь длинный коридор, по которому мы пришли сюда, были обиты медью. Массивная железная дверь была защищена подобным же образом. Поворачиваясь на петлях, эта громада издавала необыкновенно резкий, пронзительный скрип.

Установив на подставку нашу скорбную ношу, мы отодвинули немного в сторону еще не завинченную крышку гроба и взглянули на лицо усопшей. Поразительное сходство между братом и сестрой только теперь вдруг бросилось мне в глаза, и Эшер, быть может, угадав мои мысли, пробормотал несколько слов, из которых я узнал, что покойница и он были близнецами и всегда испытывали друг к другу горячую симпатию, природу которой трудно объяснить.

Наши взоры, однако, недолго были прикованы к лицу усопшей – мы не могли смотреть на него без трепета. Болезнь, погубившая леди Мадэлин в расцвете юности, как бы в насмешку оставила слабую краску на щеках и груди покойницы, как это неизменно бывает при болезнях каталептического характера, а также нерешительную, точно на что-то намекающую улыбку, которую так страшно видеть на мертвом лице. Привинтив крышку, мы заперли железную дверь и, измученные, отправились наверх, в покои, вряд ли менее мрачные.

И вот, после нескольких дней горькой печали характер душевного расстройства, которое угнетало моего друга, заметно изменился. Изменилась и его манера держаться. Обычные занятия были забыты. Бесцельно переходил Эшер из комнаты в комнату быстрыми неровными шагами. Бледность его лица сделалась еще более призрачной, но лучистый блеск глаз совершенно потух. Тон его голоса утратил резкость, которая иногда слышалась прежде, и ее сменил трепет волнения, словно вызванный паническим ужасом. Бывали минуты, когда мне казалось, что постоянно возбужденный ум больного угнетала какая-то тайна, сообщить которую он никак не решался. Временами же я опять приходил к заключению, что все это – необъяснимые причуды безумия: Эшер часами смотрел в пространство, застыв в позе, выражавшей глубочайшее внимание; он как бы старался уловить какой-то воображаемый звук. Удивительно ли, что состояние моего друга наполнило мою душу страхом – заразило меня. Я чувствовал, как и на меня медленно наползают его суеверные фантазии.

Власть этих ощущений я особенно сильно испытал на седьмой или восьмой день после того, как мы положили тело леди Мадэлин в склеп. Поздно ночью я лег спать. Бежали мгновенья, уходили часы – а сна все не было. Я старался с помощью трезвых рассуждений избавиться от охватившего меня нервного возбуждения. Я говорил себе, что, вероятно, многое из того, что я чувствовал – если только не все – было навеяно чарами мрачной обстановки – этими темными оборванными драпировками, которые, как бы неохотно повинуясь дыханию зарождающейся бури, вздрагивали на стенах и скорбно шелестели вокруг резного алькова.

Но мои усилия были тщетны. Неотступный страх все более проникал в мою душу, и наконец беспричинная тревога легла мне на сердце тяжелым кошмаром. Сделав усилие, я приподнял голову от подушки и, устремив пронзительный взгляд в темноту, стал прислушиваться – сам не знаю почему, быть может, инстинктивно – к каким-то глухим неопределенным звукам, которые долетали неизвестно откуда, с большими паузами, в промежутки, когда буря затихала. Охваченный острым чувством страха, непонятного, невыносимого, я накинул на себя одежду (я знал, что мне уже не уснуть) и, быстро шагая взад и вперед по комнате, старался вывести себя из жалкого состояния, так неожиданно охватившего меня.