Похищенный. Катриона

В Пул мы пришли на следующий день задолго до двух, но я вынужден был сидеть в лодке, сложа руки, и ждать. То, что мне предстояло, меня отнюдь не манило. Я был бы рад любому предлогу отказаться от своего намерения. Но так как никакого предлога не нашлось, я изнывал от нетерпения почти так же, как если бы стремился навстречу какой-нибудь радости. В начале второго у пристани уже стояла лошадь и возле нее, дожидаясь меня, расхаживал взад и вперед какой-то человек. Мое нетерпение возросло еще больше. Энди рассчитал миг моего освобождения очень точно, показав себя человеком, который от своего слова не отступает, однако служит тем, кто его нанял, лишь от сих и до сих и хотя полной мерой, но без походу. После двух не прошло и пятидесяти секунд, как я уже был на коне и во весь опор летел в Стерлинг. Час спустя я миновал этот город и поднимался на склон за Алан-Уотером, но тут разразилась настоящая буря. Дождь слепил меня, ветер почти срывал с седла, и сумерки застали меня в глухом месте где-то к востоку от Балкухиддера. Я опасался, что сбился с пути, а конь мой заметно притомился.

Не желая терять ни минуты, я не заручился услугами проводника, который во многом был бы мне помехой, и старался (насколько это было возможно верхом) повторить путь, однажды проделанный вместе с Аланом. Я поступил так с открытыми глазами, предвидя возможную опасность, которую буря теперь сделала явью. Около шести часов я еще примерно знал, что нахожусь около Ям-Вара, а потом потерял всякое представление о дороге и до сих пор считаю великой удачей, что к одиннадцати часам все-таки добрался до своей цели - до дома Дункана Ду. Где я кружил это время, известно, быть может, моему коню. Я же знаю только, что мы дважды падали вместе, а один раз я вылетел из седла, и меня было потащил ревущий горный поток. Глиной и конь и всадник были вымазаны по уши.

От Дункана я узнал о том, что происходило в суде. Во всей Горной Шотландии за процессом следили со жгучим интересом. Известия о нем распространялись из Инверэри с той быстротой, с какой были способны скакать лошади и бежать люди, и я с радостью узнал, что поздно вечером в субботу он еще не закончился. Все полагали, что в понедельник будет еще заседание. Услышав это, я отказался сесть поужинать и тут же вместе с Дунканом, который вызвался меня проводить, отправился дальше пешком, грызя на ходу краюшку хлеба. Дункан захватил с собой фляжку с ускебо и фонарь, который освещал нам путь все время, пока мы находили дома, где можно было его вновь зажечь, так как он сильно протекал и гаснул при каждом сильном порыве ветра. Добрую половину ночи мы брели наугад под струями дождя и к рассвету совсем заплутались. С первыми лучами зари мы увидели на склоне над речкой хижину, где нам дали поесть и показали дорогу, так что мы подошли к дверям церкви в Инверэри перед самым концом проповеди.

Дождь несколько смыл глину с моего лица и одежды, но ноги она облепляла до самых колен. С меня ручьями стекала вода, я еле брел и был бледен, как привидение. Без сомнения, чистая одежда и теплая постель были мне много нужнее религиозных наставлений. Тем не менее (полагая, что мне следует как можно быстрее заявить о себе) я открыл дверь, вошел в церковь в сопровождении не менее мокрого и грязного Дункана и опустился на ближайшую свободную скамью.

- В-тринадцатых, братья мои, и в кавычках, сам закон следует считать средством спасения души,- говорил священник увлеченным тоном любителя дебатов.

Из уважения к судебной сессии проповедь читалась по-английски. В церкви сидели судьи и их телохранители, чьи алебарды посверкивали в углу у двери, все скамьи чернели мантиями служителей закона. Текст проповеди был взят из «Послания к римлянам» - тринадцатый стих пятой главы, священник блистал красноречием, и все присутствующие, начиная от Аргайля и лордов Элхиса и Килкеррана и до алебардщиков их охраны, сосредоточенно сдвинув брови, слушали его с глубоким взыскательным вниманием. Священник и те, кто находился возле двери, заметили наше появление, но тут же про нас забыли, остальные либо не слышали, либо просто не обернулись, и я сидел там среди моих друзей и врагов, словно невидимый.

Первый, кого я высмотрел, был Престонгрейндж. Он наклонился вперед, как всадник, припавший к шее коня, его взгляд не отрывался от священника, а губы складывались в одобрительную улыбку - доктрина явно была ему по вкусу. Зато Чарлз Стюарт, бледный, измученный, клевал носом. А вот Саймон Фрэзер выделялся среди сосредоточенных прихожан, как темное пятно, и поведение его было почти непристойным: он засовывал руки в карманы, закидывал ногу за ногу, покашливал, вздергивал жидкие брови, косил глазами вправо и влево, то позевывая, то с загадочной улыбочкой. Иногда он брал в руки Библию, пролистывал ее, делал вид, будто погружался в чтение, вновь начинал ее листать, откладывал и широко зевал - и все это словно для развлечения.