Похищенный. Катриона

Ужасное это было путешествие, а ненастье и мрачный ландшафт только усугубляли беды. Я беспрестанно мерзнул, зуб на зуб не попадал, горло распухло, и больно было едва ли не так же, как на проклятом острове, в боку кололо немилосердно, а когда я ложился спать в сырых зарослях под хлещущим проливным дождем и под ногами у меня хлюпала грязь, мне являлись жуткие сновидения, фантомы недавних дней: башня, озаренная молнией, Рэнсом на руках у матросов, Шуэн, в корчах умирающий на полу, Колин Кэмпбелл, силящийся расстегнуть окровавленный кафтан. Я в ужасе пробуждался - серели сумерки, воды налило целую лужу; я садился в нее и ел стылый драммах, дождь бил по лицу и сбегал по спине ледяными струями, а вокруг, как в темнице, стояла мгла. Иногда, случалось, набегал ветер, мгла расплывалась, открывая взору темную пропасть долины, где бурлили на разные голоса ручьи.

Шум воды слышался отовсюду. Под непрестанным дождем горные ключи разлились, каждая долина превратилась в бурный поток, а ручьи, выйдя из берегов, обратились в реки. Во время ночных переходов со дна долин доносились победные звуки стихии: то громыхание, то яростные, дикие плески. Мне невольно приходили на память сказания о водяном духе, демоне горных рек, который воет, плачет навзрыд у брода, покуда к нему не спускается его жертва - потерявший дорогу путник. Алан, по-видимому, верил этим сказаниям. Когда внизу раздавался особенно яростный рев, он принимался креститься на манер католиков, чему я, впрочем, нисколько не удивлялся, ибо сам был ни жив ни мертв.

В течение этих тяжких странствий мы почти не разговаривали. Мне, но правде сказать, уже мерещилась смерть; быть может, хотя бы это послужит мне оправданием. К тому же по натуре своей я был неотходчив; не просто было меня обидеть, но уж совсем не просто забывал я обиды. Втайне я негодовал на своего товарища, равно как, впрочем, и на себя, а он эти два дня, хотя со мной и не разговаривал, но был ко мне неустанно внимателен, чуток и, верно, охотно предложил бы мне помощь, по-видимому, надеясь, что я подуюсь, подуюсь и перестану. Я же, напротив, только распалял свою злобу, грубо отказывался от его услуг и скользил по нему взглядом так, точно он был какой-нибудь куст или камень.

Вторая ночь, вернее, утро третьего дня пути, застигло нас на открытом склоне. Разумеется, ни о каком привале не могло быть и речи. Еще не достигли мы безопасного места, как уже рассвело и, хотя дождь еще моросил, мгла мало-помалу рассеялась. Я заметил, что Алан глядит на меня с беспокойством.

- Уступил бы ты мне свою поклажу,- в который раз проговорил он. (С проводником распрощались мы еще у Лох-Ранноха.)

- Благодарю, мне вовсе не тяжело,- отвечал я ледяным тоном.

- Что же, больше я предлагать не буду,- побагровев, произнес он.- В конце концов, терпение у меня не вечно.

- Я это сразу подметил,- грубо и глупо отозвался я, точно десятилетний мальчишка.

Алан ничего не ответил, но глаза его были красноречивее слов. Вероятно, с этой минуты он уже не корил себя за карточный проигрыш. Гордо заломив шляпу, он с презрением отошел в сторону, начал что-то насвистывать, поглядывая на меня сбоку с вызывающей усмешкой.

На третью ночь нам предстояло пересечь западные границы Балкухиддера. Дождь уже перестал, было холодно, я бы сказал, морозно; северный ветер, разогнав облака, открыл звездное небо. Ручьи еще не вошли в русла, еще гремели на дне долин, но я заметил, что Алана уже не тревожит речной демон; он заметно приободрился. Перемена погоды, увы запоздалая, не произвела на меня сильного действия. Лежание в лужах не прошло даром. Одежда моя, вконец отсыревшая, истрепавшаяся, внушала мне ужас и омерзение. Я смертельно устал, я дрожал, я был болен; холодный ветер пробирал насквозь, отдаваясь в ушах неумолчным шумом. Плачевное мое положение усугублялось издевками моего друга, который словно задался целью вывести меня из терпения. Он говорил без умолку, с язвительною усмешкой, называя меня всевозможными именами, самым безобидным из которых было слово «виг».

- Эй,- кричал он мне,- гляди, какая превосходная лужа! Как раз для тебя, любезный мой виг. Ты ведь, я знаю, мастер по части прыжков.

И так далее, в том же духе, с той же издевкой и всякий раз презрительно усмехаясь.