Похищенный. Катриона

Когда мы покончили с едой, Алан стал рыться в капитанском рундуке, пока не нашел платяную щетку; затем, сняв мундир, придирчиво осмотрел его и принялся счищать пятна с усердием и заботой, свойственными, как я полагал, одним только женщинам. Правда, у него не было другого, да и потом, если верить его словам, мундир этот принадлежал королю, стало быть, и ухаживать за ним приличествовало по-королевски.

И все же, когда я увидел, как тщательно он выдергивает каждую ниточку с того места, где срезал для меня пуговицу, его подарок приобрел в моих глазах новую цену.

Алан все еще орудовал щеткой, когда нас окликнул с палубы мистер Риак и запросил перемирия для переговоров. Я вылез на крышу рубки и, сев на край люка, с пистолетом в руке и лихим видом – хоть в душе и побаивался торчащих осколков стекла – подозвал его и велел говорить.

Он подошел к краю рубки и встал на бухту каната, так что подбородок его пришелся вровень с крышей, и несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга. Мистер Риак

– он, как я понимаю, не слишком усердствовал на поле брани и потому отделался только ссадиной на скуле – выглядел подавленным и очень утомленным после ночи, проведенной на ногах то подле раненых, то на вахте.

– Скверная вышла история, – промолвил он наконец, качая головой.

– Не мы ее затевали, – отозвался я.

– Капитан хотел бы переговорить с твоим другом.

Можно и через окно.

– А может, он опять замышляет вероломство, откуда нам знать? – вскричал я.

– Отнюдь, Дэвид, – сказал мистер Риак. – А если б и замышлял, скажу тебе честно: нам бы все равно не набрать на свою сторону людей.

– Вон как! – протянул я.

– Я тебе больше скажу, – продолжал он. – Дело не только в матросах, дело во мне. Я натерпелся страху, Дэви.

– Он усмехнулся мне. – Нет, нам нужно одно: чтобы он нас не трогал.

После этого я посовещался с Аланом, и мы все согласились провести переговоры, обязав обе стороны честным словом прервать военные действия. Однако миссия мистера Риака не была этим исчерпана: он стал молить меня о выпивке, да так неотвязно, с такими горькими ссылками на свою прежнюю ко мне доброту, что я под конец подал ему примерно четверть пинты коньяку в жестяной кружке. Он отпил немного, а остальное унес на бак, верно, чтобы разделить со своим капитаном.

Немного спустя капитан, как и было условлено, подошел к одному из окошек рубки; он стоял под дождем, держа руку на перевязи, суровый, бледный, постаревший, и я почувствовал угрызения совести, что стрелял в него.

Алан тотчас навел на его лицо пистолет.

– Уберите эту штуку! – сказал капитан. – Разве я не поручился своим словом, сэр? Или вам угодно меня оскорблять?

– Капитан, боюсь, что ваше слово не прочно, – отвечал

Алан. – Вчера вечером вы чинились и рядились, как торговка на базаре, и тоже поручились своим словом, да еще и по рукам ударили для верности – и сами знаете, что из этого вышло. Будь оно проклято, ваше слово!

– Ну, ну, сэр, – сказал капитан. – От сквернословия большого добра не будет. (Сам капитан, надо отдать ему должное, этим пороком никогда не грешил.) Нам и помимо этого есть о чем поговорить. Вы тут натворили бед на бриге, – горько продолжал он. – Мне не хватает людей, чтобы управляться с судном, а старшего помощника, без которого я как без рук, вы пропороли шпагой так, что он отошел, не успев и слова сказать. Мне ничего другого не остается, сэр, как возвратиться в порт Глазго, чтобы пополнить команду, а уж там, с вашего позволения, найдутся люди, которые сумеют с вами сговориться лучше меня.

– Вот как? – сказал Алан. – Что ж, клянусь честью, и мне будет о чем с ними потолковать! Для всякого, кто в этом городе понимает по-английски, у меня будет припасена презабавная история. С одной стороны, пятнадцать душ просмоленных матросов, а с другой – один мужчина да зеленый юнец. Фу, позорище!

Хозисон покраснел как рак.

– Нет, – продолжал Алан. – Так не выйдет. Хотите, не хотите, а придется вам высадить меня на берег, как договорились.

– Да, но мой старший помощник погиб, – сказал Хозисон. – Каким образом – вам лучше известно. Больше, сэр, никто из нас этого берега не знает, а места здесь очень опасные для судоходства.

– Я предоставляю вам выбор, – сказал Алан. – Можете высадить меня на сушу в Эпине, можете в Ардгуре, в

Морвене, Арисейге или Мораре, короче, где вам угодно, в пределах тридцати миль от моей родины, только не в краю

Кемпбеллов. Это большая мишень. Если вы и тут промахнетесь, то покажете себя таким же никудышным моряком, как и воякой. Да в наших местах каждый бедняк на утлой плоскодонке ходит с острова на остров в любую погоду, даже и ночью, если хотите знать.

– Плоскодонка – не бриг, сэр, – возразил капитан. – У

нее осадки никакой.

– Тогда извольте, идем в Глазго! – сказал Алан. – По крайней мере хоть посмеемся над вами.

– У меня сейчас не веселье на уме, – сказал капитан. –

Только все это будет стоить денег, сэр.

– Что ж, сэр, – сказал Алан. – Я слов на ветер не бросаю.

Тридцать гиней, если высадите меня на побережье, шестьдесят – если доставите в Лох-Линне.