Похищенный. Катриона

Вначале мы болтали без умолку и, по нашему мнению, весьма остроумно: я старался показать себя безупречным кавалером, а она, по-моему, играла роль светской барышни. Но вскоре мы перестали чиниться между собой. Я бросил изъясняться с лондонским выговором (уж какой он у меня ни был) и все чаще забывал отвешивать поклоны и шаркать ногой по-эдинбургски. Она держалась с дружеской непринужденностью, и мы теперь обходились друг с другом почти по-родственному (только мое чувство было более глубоким). Тогда же наши светские разговоры иссякли, хотя ни ее, ни меня это не огорчало. Иногда она рассказывала мне старинные легенды и поверья, которых знала множество, наслышавшись их главным образом от моего приятеля, рыжего Нийла. Рассказывала она их очень приятно, и были они приятными детскими сказочками, но меня просто радовали звук ее голоса и мысль, что вот она рассказывает, а я слушаю. А иногда мы молчали, не обмениваясь даже взглядом, но сидеть рядом уже было упоением. Говорю я только о себе. О ее мыслях, боюсь, я не спрашивал даже себя, а свои опасался додумывать. Теперь мне незачем это скрывать ни от себя, ни от читателя — я влюбился без памяти. Катриона заслонила от меня солнце. Она, как я упоминал, стала выше ростом, но это ей шло. Она выглядела воплощением здоровья, веселости и отваги. Мне казалось, что она ступает как юная лань, а стоило ей остановиться, и я словно видел березки на горных склонах. Мне было довольно сидеть возле нее на палубе, о будущем же я, право, не думал вовсе и, вполне удовлетворенный тем, что имею, даже в воображении не рисовал следующего шага, хотя порой и мечтал, как возьму ее руку в свою. Однако, точно скупец, оберегая уже подаренные мне радости, я остерегался любой опрометчивости. Говорили мы обычно о себе или друг о друге, и тот, кто взял бы на себя труд подслушивать, счел бы нас самыми большими эгоистами в мире. И вот однажды мы пустились в обсуждение друзей и дружбы — теперь мне кажется, мы шли слишком близко к ветру. Мы говорили о том, как прекрасна дружба, и о том, что прежде даже не догадывались об этом, а она, оказывается, преображает жизнь,— и еще тысячи таких же вещей, которые юноши и девушки в таких же обстоятельствах повторяли и повторяют с сотворения мира. Затем мы коснулись той странности, что при самой первой встрече друзья сразу же чувствуют себя так, словно знакомы давным-давно, а ведь оба успели до нее прожить немало времени, нерасчетливо тратя его в обществе других людей.

— Ко мне это почти не относится,— сказала Катриона.— И я могу описать вам в двух-трех словах пять пятых всего, что делала. Я ведь девушка, а какие занятия у девушек? Но в сорок пятом году я отправилась в поход вместе со всем нашим кланом. У мужчин было холодное оружие и ружья. Многие шли отрядами, в одежде одних цветов. И шли бодро, можете мне поверить! А нидерландские дворяне со своими арендаторами и трубачами — все на лошадях! А военная музыка волынок! Я ехала на маленькой горной лошадке по правую руку Джеймса Мора, моего отца, и самого Гленгайла. И я помню, как Гленгайл поцеловал меня в обе щеки — за то, сказал он, «что вы, кузина, единственная дама нашего клана, которая отправилась в поход». Как это было прекрасно! Ведь я была еще совсем девочка, лет мне было двенадцать, не больше. И я видела принца Чарли, видела его голубые глаза. Он был такой красивый! Я поцеловала ему руку перед всей армией. Да, чудесные были дни, но точно сон, который я видела, а потом проснулась. Что случилось дальше, вы сами знаете: пришли самые черные дни, повсюду рыскали солдаты в красных мундирах, а мой отец и дяди прятались на горе, и я носила им еду глухой ночью или на рассвете, когда поют петухи. Да, я много поднималась по склонам ночью, н сердце у меня разрывалось от страха перед темнотой. Странно, но никакая нечисть не набрасывалась на меня на пути. Ни разу. Только, говорят, над девушками у нечистой силы нет власти. А потом — женитьба моего дяди, и уж это было хуже всего. Звали ее Джин Ней, и я была с ней в комнате в ту ночь в Инверснайде,— в ту ночь, когда, по древнему обычаю, ее увезли от родных и близких. То она соглашалась, то нет, то говорила, что пойдет за Роба, то наотрез ему отказывала. Такой пустоголовой женщины я в жизни не видывала. Что проще: скажи «да» или скажи «нет». Ну, да она была вдовой, а такую вдову, по-моему, хорошей женщиной назвать никак нельзя.

— Катриона! — перебил я.— Почему вы так считаете?

— Не знаю,— ответила она.— Я ведь просто рассказываю вам, что чувствую. Взять да найти себе нового мужа! Фу! А она все-таки вышла за моего дядю Робина, и в церковь с ним ходила, и на рынок. А потом он ей надоел, или прежние друзья подстерегли ее и уговорили, или стыд ее одолел, но только она сбежала, вернулась к своей родне и сказала, будто мы ее в озере держали,— я и говорить вам про все это не хочу! С того дня я всех женщин ставила низко. Ну а потом моего отца, Джеймса Мора, бросили в темницу, и, что произошло дальше, вы знаете не хуже меня.

— И все это время у вас не было друзей?