Похититель персиков

С этого дня она перестала быть той Элисаветой, которую знала раньше, как будто под сенью липы, среди нежных, молодых побегов, ее душу поделили меж собой два существа: одно — смирившееся, подавленное, с холодным отчаянием и тоской ожидавшее приближения старости, и другое — доселе неведомое, охваченное надеждой и любовью, ликующее, пренебрегающее доводами разума, жаждущее свободы и счастья. Первое, с его неизменной строгостью, уже ничего не сулило ей, но зато ничем и не угрожало. Оно было слишком трезво, чтобы чего-то ждать от жизни, и желало одного: спокойствия. На его стороне были покойные отец и мать, воспитавшие Элисавету согласно собственным правилам и понятиям, и теперь оно осуждало, предостерегало ее, но она все меньше прислушивалась к его благоразумному голосу. Оно вызывало у нее то же чувство досады, какое она испытывала, возвращаясь мыслями к своей молодости — к годам войны, к долгим одиноким дням и вечерам в большом городском доме, мрачном и молчаливом, где, точно страж, следила за ней мать, высокая старуха со строгими бескровными губами, которой она не смела доверить свои горестные мысли, потому что боялась ее суровости. Мать воспитала ее в духе тогдашней, непреклонной, примитивной и жестокой морали тырновской «знати» — полумещан, полубуржуа, сохранивших нравственные устои своих предков-горцев с их аскетическим отрицанием плоти и любых радостей жизни. Теперь эти покойники были для нее тем же, что и строгие лики византийских святых на иконах. Она больше не испытывала перед ними страха, потому что то, другое существо разгадало их никчемную, наивную тайну и теперь они выглядели в ее глазах обманщиками. Это другое существо пробудило в ней все женское, что подавлялось и не находило удовлетворения в течение долгих лет, подобно подземной реке, теперь пробившейся на поверхность. Она отлично помнила, как пробудилось это второе существо, еще недавно дремавшее в глубинах ее сердца, так как помнила каждый миг его зарождения. Она противилась, восставала против него, много раз гнала от себя и отталкивала, а вместе с тем и призывала со страхом и трепетом, сгорая от стыда перед своим падением и бесчестьем. С той минуты, когда она поняла неодолимость своего чувства и убедилась, что воля ее с каждым днем слабеет, это новое существо становилось все сильней и уверенней. Со смелостью и бесстыдством оно предъявляло свои права, отметая все нравственные запреты, все доводы разума.

Каждый день после полудня она ждала пленного возле липы, дыхание ее прерывалось, колени слабели. В эти минуты она ощущала, как плотно обступает ее тишина, как стучит кровь в висках и пересыхают губы. И, завидев пленника, пробиравшегося через шелковицу, она переставала дышать…

Уже не было больше тех мучительных угрызений совести, которые терзали ее в первые их встречи, не было страха, колебаний, нерешительности. Ее чувство становилось все более полным, сильным, и она отдавалась ему с готовностью любящей женщины, узнавшей возрождающее волшебство любви. Можно было сказать, что она впервые отдалась мужчине душой и телом, жадно цепляясь за каждое уходящее мгновение из тех двух часов, что они проводили вдвоем под липой. Она не узнавала себя, дивясь собственной чувственности, бескрайней сложности и силе ощущений, которых она не ведала в пору первой молодости. Забыв о доме, о страхе, о муже, готовая на все, она удерживала его до последней минуты, когда денщик мог уже вот-вот возвратиться. А расставшись с ним, бежала домой счастливая, похорошевшая, ничего не видя вокруг. Она садилась на скамью, спиной к дому, и долго сидела так, заново переживая только что отлетевшие часы счастья, ослабевшая, завороженная.

Постепенно липа стала для нее одушевленным существом, и она издали весело посматривала на нее, как смотрят на молчаливого и верного союзника, или шла к ней в предвечерние часы, когда длинная могучая тень дерева протягивалась к востоку, точно черная мантия, наброшенная на выгоревшую от зноя траву. Тогда в голове у нее теснился рой смелых мыслей, и она грезила, опьяненная воспоминаниями, исполненная благодарности и любви ко всему мирозданию.

Тело ее стало обостренно чутким к любым проявлениям внешнего мира — ноги сильней ощущали жар накаленной земли, кожа стала чувствительней к воздуху, глаза — к свету, и окружающий пейзаж казался ей теперь каким-то обновленным, точно волшебная сила одухотворила и вдохнула в природу новую красоту. И только дома, который служил ей кровом, не коснулась эта возрождающая, обновляющая сила. Он казался мрачным, как опустевшая тюрьма, отжившим свое, тоскливым и старым. Те немногие часы, что она проводила днем в комнате, она любовалась на себя в зеркало с кокетством влюбленной женщины. На лице заиграл нежный, свежий румянец, кожа стала гладкой и чистой, с матово-эолотистым налетом загара от долгих часов под открытым небом. Глаза лучезарно сияли, вокруг них лежали темные тени, отчего они казались глубже и больше, а в уголках губ таилась загадочная улыбка.