Похоронное танго

Горбылкин сидит белый как мел, весь хмель растерял: понимает, что с ним сделать могут.

А Владимир, он так спокойненько очередную сигарету закуривает и водки себе наливает. Глядя на него, и я себе плесканул.

— Правильно, папаша, мыслишь, — кивнул он мне. — Чужак либо выживет, либо нет. А теперь говори мне, как эта девка тебя нашла.

— Да вот так и нашла, — говорю, — что я пошел с утра Аристархычу могилу рыть, а она меня и словила.

— И велела эту чурку откопать?

— Да. Велела.

— И как к виду мертвого тела отнеслась?

— Да никак. Совершенно спокойно. Как будто ей это не в новинку.

— Интересно, да… И что она с телом сделала?

— Понятия не имею.

— Не имеешь, значит? То есть, увезла куда-то?

— Угу, — мычу я, глядя в стакан.

— И какой она тебе вообще показалась?

— Ну…

— Говори, не бойся.

И выложил я ему как на духу:

— А такой показалась, что, хоть и красотка она, но если б мне предложили выбирать, кого больше бояться, вас или её, я бы её выбрал!

— Выходит, здорово она тебя напугала? Но разве ты раньше её никогда не видел?

— Никогда… — я помотал головой и ещё себе водочки налил. И, при этом, забрезжили у меня воспоминания о какой-то блестящей идее, которая посетила меня, прежде чем я на бугорке вырубился. Но в чем эта идея заключалась — не могу теперь припомнить, хоть убей. (Это я так фигурально выразился, а ведь сижу в том положении, когда и буквально убить могут, чуть что не так сказани или обузой стань).

— Так она ж сколько лет здесь девочкой отдыхала, с дедом вместе.

— Нет, — я опять головой мотаю. — Это не она. Я ж специально спросил, Катя она или нет, а она мне ответила, что Катя ей ещё около года назад дом продала, а её саму Татьяной зовут.

— Наврала она тебе! — хмыкнул Владимир. — Мы и в налоговой инспекции уточняли, и в земельном комитете, и всюду: не продавался дом. Около года назад Кузьмичев Степан Никанорович умер, и теперь владелица дома его внучка, Кузьмичева Екатерина Максимовна. Причем в права наследства она вступила только через полгода, как по закону положено, в январе где-то, так что продать дом около года назад никак не могла, права ещё не имела им распоряжаться. Улавливаешь?

Я-то улавливаю, насколько хмельная башка позволяет, но от этого у меня в мыслях ещё больше все путается.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — спрашиваю. — И вообще, зачем вы нас кормите и поите как на убой, зачем мертвое тело ищете?

— Много будешь знать — не доживешь до старости! — смеется он. — А про Катерину я тебе рассказываю, потому что… Знаешь, кем её дед был?

— Старик как старик, — я пожал плечами.

— Скажешь, старик как старик! Палачом он был.

— То есть? — мне подумалось, что у меня со слухом начались нелады.

— То оно и есть. Один из лучших СССР исполнителей считался, пока на пенсию не вышел. Вот я тебя и спрашиваю: будешь ты внучке палача помогать?

Я сижу, ошалелый, и понимаю, что ещё выпить надо. А Николай окликивает:

— Володь! Пока ты тут турусы на колесах разводишь, Чужаку совсем плохо становится. Надо его в больницу везти.

Пока мы говорили, Зинка, с помощью Константина и Смальцева, перебинтовала Тольку Чужака, анальгину ему дала, или чего другого обезболивающего, на кровать переложила, и даже льду приложила, из холодильника — словом, что могла сделала. Я это видел краем глаза, потому и не отвлекался, моя помощь только сумятицу лишнюю внесла бы. А Владимиру, тому вообще было словно до лампочки.

— А я бы не стала его сейчас в больницу везти, — возразила Зинка. Его ж аккуратно транспортировать надо, ещё навредим ему, если растрясем. До утра он нормально дотянет, а утром деревенский медпункт откроется, вот пусть медичка и вызывает ему специальную перевозку. В медпункте телефон есть.

— Слышишь? — обращается к Николаю Владимир. — Баба дело говорит. Нам отсюда двигаться нельзя, и нам же лучше будет, если менты понаедут и сами потом засвидетельствовать смогут, что мы здесь всю ночь провели. Ведь это Чужака пырнули, а не он пырнул, поэтому наше дело чистое. Да и задремал Чужак, вроде, так что не тереби его.

— А с этим что делать? — Николай кивнул на Горбылкина.

— С этим? — Владимир на секунду задумался. — А ты не понимаешь? Нам его племянник и тут на руку сыграл. В общем, делай, как знаешь. Я бы его отпустил.

Мне показалось, он тоже закосел чуток, иначе бы не стал говорить так, почти откровенно, в нашем присутствии. Потому как, я понимаю, «отпустить» это значит прибрать не у нас, а в сторонке где-то: таким манером прибрать, чтобы никаких следов не осталось. Вполне ясно высказано, если во все вместе вслушаться — в то, что он сказал.

Что ж, Николай берет Горбылкина под локоток, подталкивает к двери, потом вдруг к нам поворачивается:

— Слушайте, а чего это ваша собака не лает? Сперва чуть цепь не сорвала, как мы появились, а потом столько народу ходило туда и сюда, а она молчит в тряпочку.

— А чего ей лаять? — ответила Зинка. — Пес умный, он не лает на тех, кто из дому выходит. И на гостей, которых мы только что в дом впустили, тоже не лает, если им через двор прогуляться надо. Вот если б вы завтра опять приехали — он по-новой хай поднимет, может и цапнуть.