Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки

Райка же про себя правильно понимала, что она знает все, а чего не знает, о том догадывается. С Аликом ей было скучно, и хотелось уйти, а без него, она почувствовала, ей многого не хватало и особенно спокойной привычки к Алику. Она не любила его, но она и никого другого не любила, испытать это ей не хотелось, потому что те, кто говорил, что знают, что такое любовь, ничего интересного про любовь не могли рассказать. Ее утомляло непрерывное присутствие Алика, но и долго быть в одиночестве она не умела. Оказавшись без Алика, она быстро поняла, что у каждого приятеля есть свои дела, к которым он уходит, повидавшись с нею. Только у Алика были дела общие с ее делами, хотя внешне и можно было подумать, что они жили каждый сам по себе.

Даже если б Райка и хотела влюбиться в кого-нибудь, ей бы это никак не удалось, потому что никто, кроме «русских», не понимал «роман» так, как его понимала Райка, а среди «русских» она не видела никого, кто был бы лучше Алика: они были либо хуже, либо такие же, как он. И она решила вернуться.

В России легче было уйти от Алика, там были все свои, близкие, а здесь она оставалась одна. Не просто жена без мужа, а одна во всем мире — одна. И зачем было бы ей уходить от Алика там, в России? Это здесь, в Израиле, что-то непонятное происходило с людьми сразу же после того, как устраивались бытовые дела. Впрочем, и там расходились, и часто оттого, что хотелось хоть как-то переменить, разнообразить скуку неустроенной жизни, вот и расходились. А здесь становилось невыносимо скучно, как только все устраивалось.

Узнав, что Алик «пошел по рукам», Райка разозлилась. И ей стало стыдно, что Алик «пошел по рукам». Ей стало больно за него, и она почувствовала к нему нежность, оттого что он не может жить без нее так же, как она не может жить без него. «Значит, нужно жить вместе, — подумала она. — Вот и все».

— Райка, — безразличным голосом произнес Рагинский, — ты ведь не знакома с Женей Арьевым? Ведь нет?

— Что-то знакомое имя, — крикнула из кухни Райка, жарившая для Алика свиную отбивную. — А откуда он?

— Из Ленинграда.

— Не помню… Нет, не помню.

— Ну и ладно! Будь здорова, Райка!

Глава о терминах

Странное дело: меня тянет договориться о терминах. При моей-то размытости, расплывчатости и глубоком уповании на редко подводившую интуицию! Обожаю недоговорить, поставить многоточие, точку с запятой, в крайнем случае — вопросительный знак. Точка меня пугает, хотя и для нее должно быть место где-нибудь в середине текста. Завершенности страшусь, моделей не терплю, предполагая совершенство в паузе. Но, видно, не случайно и не напрасно «сотворив — назвал». И я чувствую некоторую необходимость называть. Не оттого ли, что, как мы ни старались убедить себя, что нынешняя жизнь есть продолжение прежней, а все же говорим: «нынешняя жизнь» и «прежняя жизнь»? Нам крупно повезло: одна жизнь была там, другая — как-то устраивается здесь. Устраивается, сотворяется. Из этого следует, что нужно некоторые вещи назвать своими именами, договориться о терминах.

И как Адам некогда получил имя, так и я даю вам имя. Самоназвание — поскольку мы только и занимаемся самосознанием, самоотождествлением, самоопределением.

— Столько всяких «само», что самое время употребить термин «самоудовлетворение», — сказал Лева Голубовский.

— А я и употреблю. Только сначала — самоназвание.

Как и другие народы, специалисты по самоназваниям (чукчи, папуа, ханты, чироку, манси и могикане), мы самоназываемся по своим фетишам, которые покровительствовали нам. «Мы — коммунисты, мы — советские люди!» — говорили мы, когда путешественники, тыча нас в грудь, спрашивали: «Я — Хаим. Кто ты?» И поныне в нашей нынешней жизни мы не в силах позабыть свое доисторическое состояние. Любим мы вспоминать нашу татуировку, ритуальные прыжки (до самоудовлетворения!), наши успехи на охоте, когда наш фетиш нам еще покровительствовал.

— Ан, нет… Вернее, да…

— Конечно, мы советскими и остались.

Теперь мы скажем путешественнику: «Мы — советские люди». В нынешний, уже исторический период мы, самоопределяясь и самоназываясь, отвечаем этнографам: мы евреи. Миклухо-маклаи записывают в блокнотах: «советские», «евреи» — и ставят возле каждого термина недоумевающий вопросительный знак. «Русские?» — спрашивают этнографы. «Да-да, русские евреи!» — киваем мы. «Евреи», — записывают в своих знаменитых в будущем дневниках миклухи и маклаи, затем, подумав, ставят вопросительный знак, ибо они наблюдательны; «русские» пишут они, поскольку обязаны верить рецепиенту на слово. И подумав и подумав, добавляют к предыдущим определениям еще по одному вопросительному знаку. Что же получается? А вот что:

«Евреи (??) — Русские (??) — Советские (?)».

Неясно. С самоназванием, как и с определением ничего не получается. Поэтому этнографы делят эту странную формулу на две части:

«Евреи русские (??)» и «Советские (?)».

По поводу последнего определения сомнений меньше, к нему и склоняются. «Советские». А для точности добавляют — «евреи». Этнографы — люди научные, с интуицией у них тоже все в порядке, она у них есть.