Похоть

Руки его напоминали руки скрипача, рот то и дело приоткрывался, и Хэмилтон, который вместе с Бертой Винкельман с утра тоже был в лаборатории, неожиданно задался вопросом, как этот человек будет вести себя в постели? Он страстен или тихо похотлив, склонен ли к изыскам и излишествам? Хэмилтон обычно мог достаточно определённо, глядя на женщину, сказать, какой она будет в любви, иногда мог прочитать и мужчину, но Карвахаля — не понимал и несколько часов размышлял на эту тему.

Карвахаль же тем временем осторожно наносил раствор на стыкующиеся стороны, потом с силой, но нежно соединил стыки, плотно прижав, точно сжимая в объятьях ребёнка. Затем склеивал соседние куски и последовательно соединял их, вставляя на места участки росписи, снятые с основного фрагмента и собранные в завале, заполняя трещины, утраты и щели мастикой. Хэмилтону показалось, что археолог подлинно священнодействовал.

   «Принял Его нагим вертеп,
   умер, как умирает зерно,
   вот здесь, на столе, вино и хлеб.
   Для вечной любви — хлеб и вино…»

Хэмилтон и забыл, когда и где слышал этот напев…

Мастика скрыла щели и выявила изображение, восприятию которого очень мешала частая сетка трещин. Стивен теперь увидел, что принятое им за тени было остатками синей краски, а блеклые потёки черноты прятали зелень. Карвахаль пояснил, что наряду с живописью по сырой штукатурке красками, разведёнными на воде, некоторые части фрески выполнялись в темперно-клеевой технике, связующими которых были яйцо и растительные клеи. Эти слои, зелёные и синие тона, подвергались со временем большим разрушениям, чем фресковые. Стивен разглядывал фреску и улыбался.

За эти дни Хэмилтон, правда, постоянно вздрагивавший, когда, как ему казалось, он слышал голос Тэйтона, совсем успокоился. Арчибальд явно не собирался расследовать свои подозрения, хоть за завтраком Стивен несколько раз ловил на себе его тяжёлый взгляд. Сам он больше всего сожалел, что во время встречи с Галатеей не догадался попросить у неё номер телефона. Если бы он мог послать ей сообщение! Хэмилтон лихорадочно соображал, как узнать её номер или сообщить ей свой. Последнее было проще, но как передать ей его? Тэйтон, одержимый ревностью и не спускавший с жены глаз, не допустит, чтобы он крутился возле его супруги.

О! Ведь можно, как бы случайно проходя мимо, сунуть Галатее записку под дверь.

Все эти мысли мешали Хэмилтону работать, отвлекали и нервировали.

Карвахаль не был похож на обычных испанцев, но сиеста, два часа сна после обеда были для него настолько святы, что всякий, кто от трёх до пяти дня оказывался на ногах, считался им безумцем. В пять же он снова появился в лаборатории, решительно отверг предложение Берты Винкельман о помощи и с осторожностью пчелы, снимающей нектар с цветка, начал промывать собранные фрагменты растворителем, поминутно контролируя, не появляются ли следы краски на марлевом тампоне, работая под бинокулярным микроскопом.

Мысли же Хэмилтона по-прежнему вертелись вокруг Галатеи.

…Подняться на третий этаж по террасе опасно, нужно идти по лестнице внутри дома. Но тут придётся дождаться, пока вернётся Гриффин и найти какой-нибудь повод поговорить с ним. Лоуренс имел дурное обыкновение сразу по возвращении с раскопа приходить в лабораторию и интересоваться результатами анализов. Но это не беда. Стивен запросто мог зайти к нему вечером: обсудить какие-нибудь тонкости. Или попросить заказать какой-нибудь реагент. Повод найдётся. А потом, выходя от Гриффина… Чёрт возьми!

Хэмилтон, нервно дёрнувшись, чуть не выронил черепок. Он не сможет это сделать! С террасы комната Галатеи имела отдельный выход, но с коридора выход был только один — через комнату Тэйтона! Спальня Галатеи — смежная со спальней Арчибальда, и подсунуть записку под дверь со стороны коридора — это сунуть руку в волчью пасть. Хорошо, что он вовремя вспомнил об этом!

Отдышавшись, Хэмилтон снова задумался. Значит, во что бы то ни стало надо пробраться на террасу. Но это опасно. Нормальные люди не ходят в гости через балконы, и едва ли ему удастся списать своё появление там на желание повидать Гриффина. Что же делать?

В лаборатории появился Франческо Бельграно, и спустя минуту втянул Карвахаля и Берту Винкельман в яростный спор. Карвахаль, расчищая фреску, удалил с лицевой поверхности оставшиеся излишки закрепителя. Основная масса закрепления ушла после пропитки тыльной стороны и удаления лицевой заклейки, но некоторые участки красочного слоя были более насыщенными. Выравнивание насыщенности красочного слоя Карвахаль решил произвести кратковременными компрессами растворителем: но каким?

Берта насмерть стояла за ацетон, а Бельграно считал, что в таких случаях идеальна смесь ксилола со спиртом. Карвахаль же предпочитал метилэтилкетон, уверяя коллег, что в результате такой обработки росписи возвращается тональность и матовая фактура фресковой живописи.