Похождения бравого солдата Швейка. Окончание

кадет Биглер шли, повидимому, безбоязненно впереди, из чего опытные

солдаты сделали вывод:

– Значит, мы, ребята, идем только на поддержку, а впереди есть еще кто

нибудь. Потому что, как только дело станет серьезное, господа офицеры

смоются назад.

Цепь достигла луга, посреди которого протекал обрамленный ивовыми

кустами ручей. Над головами загудел аэроплан, и поручик Лукаш скомандовал: – К кустам, и залегай! Живо, за прикрытия! Он будет бросать бомбы!

Большая птица стрекотала, описывая круги, где то высоко высоко в небе, затем повернула и полетела вдоль цепи влево. К Лукашу подбежал ординарец

от капитана Сагнера, залегшего со своей ротой в поле у проселочной дороги.

– Лежать до получения новых приказаний! – скомандовал поручик Лукаш.

Солдаты зачерпнули манерками воды из ручья и напились; затем они легли

на спину и стали обмениваться предположениями, кто это перед ними и в

чем заключается их задание.

– Сегодня или в крайнем случае завтра нас раскатают дочиста, – сказал

один, на что другой возразил:

– Ничего подобного. Это просто какой нибудь незначительный русский

арьергард, прикрывающий их отступление.

Рядом со Швейком лежал щупленький, веснущатый солдатик; когда поручик

Лукаш несколько отодвинулся в сторону, он вытащил из хлебного мешка

русский патрон и принялся расковыривать его штыком. Вынув пулю, он

высыпал порох из патрона себе на ладонь, а затем пересыпал примерно

половину обратно и снова забил пулю тупой стороною штыка.

– Чего ты тут делаешь? – спросил его Швейк. – Ведь так же он не выстрелит.

– Будь спокоен, братец, выстрелит, – возразил солдатик. – А все там

нельзя оставить, потому что это слишком сильный заряд и может оторвать

всю лапу. Если, дай бог, русские начнут нас обстреливать, пока мы еще

здесь, я в кустах то выпалю себе сам в руку, так что никто и не заметит, а потом айда на перевязку! Я уже схлопотал себе настоящую рану в живот, так что во второй раз мне вовсе не охота. Плевать мне на всю эту войну.

Человек должен разум иметь. Намочи кусок брезента, оберни им руку и

зажаривай себе на здоровье в нее русский патрон – самый пройдоха врач не

разберется. М да, братец ты мой, я уже полгода на фронте, всего всего

насмотрелся, и меня не так то легко поддеть.

– Еще лучше, если на ногу положить буханку хлеба, – вмешался в разговор

другой солдат. – Казенный то хлеб вытягивает всю грязь, порох и дым из

раны, а кость простреливается очень гладко.

– Нет, братцы, лучше всего дерн, – заявил третий. – Надо акуратно

вырезать порядочный кусок густого дерна, крепко обвязать его на себе, и

тогда пали хоть полный австрийский – получится только ровная дырочка, Русская пуля слишком сильно вертится в стволе, так что может раздробить

тебе кость.

– Мне мой брат, который был на итальянском фронте, писал из лазарета, что у них солдаты устраивают себе такие штуки камнями, – раздался чей то

голос из за куста. – Они кладут одну руку на камень, а другой бьют по

ней, тоже камнем. Брат писал, что он таким манером левой рукой отбил

себе все мясо с правой от локтя до самых пальцев, и что у него рука

отсохнет. Да, да, у него характера хватит.

– А чего ради себя калечить? – отозвался куст с другой стороны. – С вами

и так ничего не будет. Не стреляйте, что бы с вами ни случилось, –только и всего! Вот я пять месяцев был на фронте, был восемь раз в бою и

не расстрелял ни одного патрона. Не убий, и не убиен будешь, не калечь

других, и сам цел останешься. Над нами – судьба, и судьба – справедлива!

Голос, прозвучавший последним, представлял прекраснейший цвет

человеческой культуры; солдат, которому он принадлежал, был больше, чем

самый знаменитый художник, скульптор, поэт и артист, взятые вместе. Это

был человек, который не хотел убивать и не; имел намерения дать себя убить.

В Швейке возбудило живейшую симпатию то обстоятельство, что солдат не

хотел стрелять; он с удовольствием расспросил бы его поподробнее, но

вернулся поручик Лукаш, после того как к нему снова был прислан

ординарец, и скомандовал:

– Вперед! Равнение на меня!

Шрапнели стали реже, перестрелка стала затихать и цепь двинулась вперед

по лугу, пересекла засеянное поле и стала подыматься по отлогому склону.

И тут она увидела картину только что закончившегося боя: груды русских

трупов. Ни одного австрийского, ибо высшее командование и тут старалось

воздействовать психологически. Пока солдат сам не попадал в передрягу, он должен был во что бы то ни стало представлять себе картину боя в

стиле рыночного лубка: падают одни неприятельские солдаты, а наши

стреляют в них, колют и рубят их, преследуют их по пятам и выходят из

всего этого без единой царапинки, потому что их охраняет целый сонм

ангелов хранителей и за них молится в своем венском дворце престарелый

монарх.

И вот трупы русских солдат валялись по всему склону. Они лежали разутые, на спине, на боку, ничком, как застигла их смерть, и страшный оскал их

зубов в почерневших лицах должен был возбудить отвагу в наступавшей

австрийской армии.

Швейк весь съежился при виде этой потрясающей картины, но затем взглянул