Похождения Стахия

– Так что же вам рассказать? – с тоскливой ленцой спросила Гликерия, возвратила начавшее ослабевать к ней внимание. – Столько всего было! На всю жизнь воспоминаний хватит.

– Не жеманься, подруга, – урезонила Лукия. – Понимаем: не одним платьем похвалиться пришла. Нам же – все любопытно.

– Что ты рассказала императрице? Как понравилось? – Евсевия умела четко задавать вопросы. От них всегда Гликерия сникала. И теперь у нее поубавилось спеси. Хвалиться ей, кроме платья, особо было нечем.

Ее придумки-дребеденьки, коими она славилась в округе, царице не разрешили поведать. Предупредили: государыне надоели разные сплетни и сочинения придворных болтушек, она желает слушать старинные сказки тех земель, откуда сказительницы прибыли. Предупреждали об этом и воевод заранее, да Воейков запамятовал. Потому Гликерию в Москву повез, а надо бы Лукию или ту же солдатку Акилину, не все ж ей петуха доглядывать. Пришлось Гликерии спешно вспомнить пару сказочек.

В первой сказке «О Марье-царевне и Буян Буяныче» речь шла о царе-волшебнике и его дочерях. Царь не имел сыновей, потому замыслил сделать дочерей своими ординарцами. Хотел той, кто успешнее справится с непривычными обязанностями, передать в наследство царство, то есть передать не по старшинству, а по справедливости. Одну за другой посылал он на поле брани узнать, как воюет царское войско. А на дороге предварительно попугивал дочерей. Старшей волком показался, средней – медведем, перед младшей львом предстал. Две, перепуганные опасными зверями, назад воротились. Младшая дочь, не долго думая, выбила льву глаз. Потом поскакала к войску, возглавила его и одержала победу. Да еще между делом и влюбила в себя добра-молодца Буяна Буяныча.

Во второй сказке «О Маше и ужике» говорилось о странной любви девушки и ужика. Ужик сперва хитростью принудил девушку жить в своем подводном доме. Пленница полюбила его. И, когда он отпустил ее погостить у матери, вернулась к нему. Это призыв девушки пела Гликерия на крылечке волонтера: «Ужик, ужик, выдь ко мне…».

О первой сказке соблаговолила императрица обмолвиться: слышала-де подобную, когда отроковицей ездила с матушкой в рязанское село Дединово к Николе, в Николо-Радовицкий монастырь то есть.

Вторую узнал герцог Бирон. Сказал, что похожая бытует в Курляндии. Но в той сказке девушку зовут не Машей, а Эгле, и называется сказка значительнее: «Эгле – королева ужей».

– Ничего новенького, значит, ты не поведала. И сказки твои не понравились, – заключила Лукия.

– Ну почему же! – Гликерия улыбнулась, колыхнула юбкой (все-таки от долгого стояния ее покачивало) и объяснила причину своего успеха, убедительную, как дождь за окном:

– Каждому приятно окунуться в реку своего детства.

– Да-да! – поддержал швед с небывалым для него жаром. – Приятно побегать по зеленой травке воспоминаний.

На время все забыли Гликерию с ее явными успехами и предполагаемыми неудачами: радостно и громогласно предались воспоминаниям. Особенно усердствовал студент: размахивал руками, смеялся, бормотал быстро-быстро что-то невнятное. Никто не трудился его понять. Швед с рыбаками бороздил на баркасе холодные воды фьордов, самостоятельно ловил форель в прозрачных ручьях и кричал об этом по-шведски. Евсевия окунулась в реку детства и чуть не попала под быстрый царский струг. Спас соседский мальчик. С ним пережидала слепой дождь в конопле и чуть смущенно рассказывала об этом… себе. Лукия приручала крысу. Та залезала к ней в рукав и выбиралась из-за пазухи. Студент между тем разошелся вовсю и бранил цифирную школу, где некогда учился. Этот каземат. Острог этот, с пыточными розгами и непременными зуботычинами. Он требовал немедленной отмены телесных наказаний. О, это была уже политика!

– Тише, тише, – стал успокаивать его волонтер. – Сам царь-батюшка, случалось, прикладывал руку к вельможным задницам.

– Ха-ха! Задницам? – развеселился студент. – Я-то думал, он по щекам их хлестал.

– О-о! За кого ты принимал император! – очнулся швед. – Он не есть дама.

Девки борковские продолжали щебетать о своем, о женском. Лишь Гликерия молчала. Она спала. Стоя. Первой это заметила Мастридия. Воспоминания не очень отяготили ее: детство еще продолжалось. Юркой лаской подкралась к Гликерии. Волонтер вовремя остановил, не то бы гаркнула в ухо спящей, перепугала. А так только взбила в пену драгоценные валансьенские кружева. Пообвисли они на правом рукаве. Тем и ограничилась. Конечно, если бы знала, что кружева драгоценные да еще валансьенские, подольше бы с ними повозилась. Справилась бы, где их плетут, сколько стоят. По незнанию спросила просто:

– А дальше-то что было?

– Дальше… – Гликерия открыла глаза. – Государыня тотчас же самолично в гардеробную меня повела. Сказала: «Выбирай!» А там, девки, чащоба, непроходимая, платьев!

– Чащоба платьев. Как правильно вы сказали! – восхитился швед. – Гардероб – видимо, искаженное от гартенроб, то есть сад роб, сад платьев.

– Потом объяснишь, – досадливо перебила Евсевия. – Говорят, у императрицы триста шестьдесят шесть платьев, по числу дней.