Похвала подлости

Практически сразу же (по историческим меркам) после этого восторженно-оптимистического пассажа — теперь уже — Тюрго на авансцену истории выходит французский врач Ж. Гийотен (Guillotin) со своим эпохальным изобретением — гильотиной (франц. — guillotine) как инструментом «смягчения нравов», «просвещения разума» и «сближения изолированных наций», как универсальным средством от головной боли: ведь не может же, в самом-то деле болеть то, чего уже нет.

История повторяется? Да.

Дважды? «Первый раз в виде трагедии, второй раз — в виде фарса» [67, с. 119]? Вот это — совершенно не обязательно. Она может повторяться и трижды, и четырежды, и энэжды, и притом — каждый раз в виде трагикомедии или — трагифарса. Сколько раз наступишь на одни и те же грабли, столько раз и получишь их черенком по лбу. И так будет повторяться до тех пор, пока что-нибудь не сломается: либо — черенок, либо — лоб. Если же так случится, что первым сломается все-таки черенок, то и тогда, при следующем наступании опять-таки на те же самые грабли получишь от них удар, хотя и не по лбу, но все равно — болезненный.

Число взлетов строго равно числу посадок. В лучшем для взлетающего случае. В худшем — последняя посадка будет запредельно жесткой, то есть — катастрофой.

Сколько раз будешь впадать в безудержный восторг по поводу своих потрясающих успехов и достижений, считая, что они пришли к тебе навсегда, столько раз будешь падать в бездонную яму разочарования, доходящего до отчаяния. Последнее падение может вполне стать фатальным.

Несбывшаяся надежда — как неразделенная любовь.

Несбывшаяся надежда и есть неразделенная любовь. К жизни жизнью.

Сбывшаяся надежда — не бесплатный подарок судьбы. За то, чтобы сбылась надежда, нужно платить: потом, а иногда и кровью.

Разница между Человеком и подлецом в том, что Человек готов платить за то, чтобы сбылась его надежда, своим потом и своей кровью. Подлец — потом, слезами и кровью другого человека.

Ульрих фон Гуттен был Человеком.

Убедившись в том, что его безудержно-радостная оценка сложившейся ситуации самой ситуацией не подтверждается, он приложил все свои силы — интеллектуальные, нравственные, физические — для того, чтобы сложившуюся ситуацию изменить.

Выплеснув горечь своего отчаяния от несбывшихся надежд в своем стихотворении «Nemo» — «Никто» (1518-й год):

«Никто за другого пожертвует жизнью.
Никто обещанья свои исполняет.
Никто — образец бескорыстья и дружбы» [83, с. 113],

франконский рыцарь Ульрих фон Гуттен, отбросив навсегда нытье и стенанья по поводу превратностей и несправедливостей капризнейших из дам — судьбы, по поводу низости и недостойности всего рода человеческого, взялся за достойное дело — докопаться до настоящих корней зла, мешающих прорастать росткам Добра.

Вместе с Кротом Рубеаном и Вилебальдом Пиркхаймером, автором «Похвального слова подагре» Ульрих фон Гуттен издает подпольно «Epistolae obscurorum virorum» («Письма темных людей»): документ, ставший по сути дела разоблачением и обвинением, предъявленным господствующей подлости, совокупившейся с глупостью. Никогда еще ранее подлость и глупость не подвергались такому уничтожительному уничижению. Так, например, говоря о преисполненных индюшиной важности кельнских теологах, считавших себя непререкаемыми авторитетами во всех всевозможных областях, и, соответственно, большими учеными в тех же самых всевозможных областях, авторы «Писем» замечают: «Можно ли говорить об ученом, что он «член десяти университетов», поскольку один и тот же член не может принадлежать нескольким телам, не правильнее этому ученому сказать о себе — «Я — члены десяти университетов» [83, с. 104].

Там же приводится пример по поводу судей — профессиональный живодер, работа которого заключается в том, чтобы освежевать тушки различных животных, повстречавшись с судьей, произнес: «Да благословит Господь наше с Вами ремесло».

К утверждению Добра в человеке авторы «Писем» шли через разоблачение и обличение зла, под какой бы праведнической маской оно ни пряталось.

Таким образом, «Письма темных людей» стали своего рода гуманистическим манифестом, или Манифестом Гуманистической партии.

Однако Ульрих фон Гуттен посчитал, что в «Письмах» все же не было достигнуто то, ради чего они, собственно, и писались: докопаться до корня зла.

Дальнейшие действия Гуттена совершались под его же девизом: «Jacta alea est!» («Я дерзнул!»).