Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда

— Совсем равнодушным быть невозможно, — заметил я. — Хоть до судорог в мышцах себя мучай, а полного равнодушия все равно не добьешься.

Он поднял голову и уставился на меня, смотрел долго, пристально, словно я тоже картина, изображающая нечто более примечательное и более оригинальное, нежели думалось поначалу. И я почесал лысину.

— Всё и всегда пребывает в движенье и возвращается снова и снова, — сказал он. — Пропасть невозможно.

Это цитата, я узнал ее. Только не мог вспомнить, кому она принадлежит, и сейчас не вспомнил. Возможно, Ницше.

Затем он представился. Сказал:

— Наверно, я должен представиться.

— В этом нет нужды, — сказал я. — Большинство клиентов остаются для меня безымянными. Нельзя же зацикливаться на всех и каждом.

Оказалось, он из налогового ведомства. Из губернского налогового управления. Назвался, по-моему, начальником инспекции.

— Вот оно что, — сказал я. — Вообще-то я мог бы и догадаться. Глядя, как ты рассматриваешь картины.

— В последнее время ты невероятные сделки провернул. Огромными суммами ворочаешь. Признаться, в нашем округе редко услышишь о таких деньжищах. А уж на бумаге мы их вовсе не видим.

— Да, я и сам недоумеваю. Иной раз проснусь ночью и поневоле спускаюсь сюда, включаю свет, чтобы удостовериться, что все это правда. Хотя для меня дело вовсе не в деньгах.

— Неужели? Но если не в деньгах, то в чем же тогда?

— Искусство и деньги — два разных мира. Искусство не виновато, что на него есть рыночный спрос. Но даже самые грязные деньги не могут запачкать настоящее произведение искусства. Искусство всегда совершенно чисто и непорочно. Все подлинное, настоящее исполнено чистоты.

— Звучит прямо как выдержка из книги, — заметил он.

— Да, так оно и есть.

— О каких же грязных деньгах ты говорил?

— Да о любых. Так в цитате.

— Но ведь ты занимаешься коммерцией. — Широким жестом он обвел стены. — Это — источник дохода. Торговое предприятие.

— Надо же каким-то образом зарабатывать на жизнь, — сказал я. — Вот я и делаю, что могу. И питаюсь, считай, одной только кашей да кефиром.

Я упомянул про кашу и кефир, хотя знать не знал, касается ли это его.

— Очень нас заинтриговали твои дела, — сказал он. — В последнее время. Я имею в виду, наше ведомство. И хоть убей, никак у нас концы с концами не сходятся.

— Так и незачем вам за меня переживать. Я всегда своими силами управляюсь.

— Суммы-то огромные. Откуда они? Мы ведь читаем газеты.

— Н-да, в самом деле можно подумать, что все это чистейшая выдумка. Я стараюсь не читать газеты.

— Так вот, у меня к тебе дело. Мы хотим узнать побольше. Действительно хотим, чтобы ты разъяснил нам эту историю.

— В сущности, ничего особо странного и удивительного здесь нет, — сказал я.

Засим я сообщил ему все то, что изложил на предшествующих (девяноста восьми) страницах, начиная с прадеда из Рагшё и миссионерских аукционов и кончая им самим и нынешним днем, когда он вошел в магазин, а я принял его за обычного клиента. Поднялся с ним в квартиру, показал черный ларец, потом дал прочитать замысловатые прадедовы буквы, «СЛАВА ТЕБЕ, ГОСПОДИ», предложил на пробу сыграть на дедовом фортепиано, чтобы он почуял приятный запах вишневого и грушевого дерева, разыскал старые бумаги, показал строчки и подробности, которые могли его заинтересовать, дедовы непонятные чертежи, и бабушкины кассовые книги, и чеки на весь купленный отцом сахар и дрожжи, и мой гимназический аттестат, и мамино свидетельство о смерти. Усадил его в кресло перед книжными стеллажами, а сам рассказывал стоя, наслаждался, что имею слушателя, приятно было рассказывать так долго, со всеми подробностями, рассказ я сопровождал надлежащими жестами, имитировал голоса, изображал походку и движения тех или иных людей, а он внимательно слушал. Я и на мандолине ему сыграл, «О sole mio». Он мне понравился. А наши с Паулой марионетки вызвали у него совершенно искренний, неподдельный смех.

Когда я в конце концов умолк, сказав напоследок:

— А теперь мы с тобой сидим тут вдвоем, — он заметил:

— Вообще-то все это звучит не очень правдоподобно. — Он помял рукой подбородок, словно от необъяснимой боли, и повторил: — Нет, ни один разумный человек этому не поверит. За километр фальшью разит.

— Увы, я вправду очень старался.

Так оно и было. Старался, да еще как.

— И одновременно ты чертовски правдив, — сказал он. — До того правдив, что прямо-таки жалость берет.

— Да, — сказал я.

— Все, что ты говоришь, наверняка правда. Но как государственное ведомство мы едва ли можем принять это на веру. Нам необходимо проконтролировать достоверность.

— Рассказчик из меня никудышный. Но если б я все записал, чтобы ты мог проконтролировать слово за словом, тогда бы ты мне поверил?

Он еще энергичнее потер подбородок и после долгого молчания сказал:

— Отличная мысль. Четкая и ясная. Испытаю ее на коллегах. Думаю, пройдет на ура. Так что давай, запиши-ка все это.

— Вообще-то я пишу редко, — сказал я. — Вчера вот, как я уже говорил, перевел песню Малера. А так, считай, никогда и не пишу.

Угощать его я не стал. Да и предложить было нечего.