Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда

Одно было от Марии, от той женщины, которая прожила у меня несколько месяцев. Собственно говоря, писала она, мы по-прежнему живем вместе. Она вовсе меня не бросала. Просто немножко поездила по округе, и все. Сейчас гостит у знакомого в Евле. И скоро вернется домой. Так что я не должен забывать, что половина этой изумительной картины принадлежит ей. Хотя, хорошо зная меня, она в глубине души не сомневается, что я ни секунды не помышлял о том, как бы ее обмануть. Напоследок ей хотелось бы только упомянуть один параграф закона о совместном хозяйстве сожителей и выразить надежду, что я буду беречь себя и картину до ее возвращения, а вернется она, видимо, через месяц-другой, но это не имеет значения, время не играет никакой роли, когда люди по-настоящему любят друг друга.

Второе письмо прислал Дитер Гольдман из Карлстада. Он поведал мне историю «Мадонны». Я и не предполагал, что мне доведется хоть немного узнать о ее происхождении. Конечно, я понимал, что, прежде чем стала моей, она жила своей жизнью, и порой забавы ради пытался придумать, что с нею было до меня, но избегал нахально-субъективных деталей. Ее окружала аура благородства и скромной сдержанности. А Дитер Гольдман действительно знал всю ее историю. Его письмо — подарок, преподнесенный случаем. Если будет охота, я позднее расскажу, что было в этом письме. В заключительных строках Дитер Гольдман писал, что «Мадонна» бесспорно принадлежит ему, его право собственности никоим образом нельзя поставить под вопрос, весной он заедет и заберет ее. Работает он в страховой отрасли, так что время найдет.

В тот вечер я опять перенес матрас в магазин. А ночью мне приснилось, что Мадонна вышла из рамы, забралась ко мне под одеяло и сказала, что она моя навеки.

В один из последних дней перед Рождеством позвонила Паула и сообщила, что переехала. Дядя Эрланд подарил ей к Рождеству трехкомнатную квартиру на площади Карлаплан, купленную компанией «Паула мьюзик». Она ни о чем не подозревала, телохранитель, который после концерта отвозил ее домой, просто доставил ее на новое место, а вся ее мебель, одежда, безделушки уже были там.

— Теперь ты можешь приехать когда угодно и жить у меня, — сказала Паула. — У телохранителя тоже есть своя комната.

На это Рождество мы с Паулой обменялись подарками, чего раньше никогда не делали. Не то решили, что наконец располагаем средствами, не то лишь теперь ощутили такую потребность. Я каллиграфическим почерком вывел на акварельной бумаге свой перевод песни Малера и поместил его в рамку со стеклом. Получилось красиво. А Паула подарила мне «Книгу рекордов Гиннесса». Самое тихое место на свете — лаборатория в Нью-Джерси, именуемая Мертвой комнатой, там совершенно ничего не слышно. Самая высокая температура тела, какую выдержал человек, зарегистрирована у Вилли Джексона, пятидесятидвухлетнего негра из Атланты, штат Джорджия, и составила 46,5° Цельсия.

~~~

Слишком уж нас много. Захоти я составить рассказ, просто чтобы развлечь себя и, может быть, Паулу, то ограничился бы всего тремя-четырьмя персонажами, не больше. Вполне обошелся бы без собственных предков и родителей Паулы, без Снайпера, без телохранителя, без Гулливера, без Дитера Гольдмана и многих других. И отчет с удовольствием написал бы куда более простой и обозримый. Снова и снова у меня сводит судорогой маленькую мышцу на левой руке между большим и указательным пальцами. А теперь вот возникает еще один персонаж.

Она явилась, когда я открыл магазин после рождественских праздников. Я сообщил ей цены на пейзажи, однако они ее не интересовали, она сразу же залезла в витрину, присела на корточки и стала разглядывать «Мадонну». Маленькая, пухленькая, волосы светлые, золотистые, взлохмаченные. Очень долго она сидела не шевелясь, а когда наконец надумала встать, оказалось, что ноги затекли, пришлось мне самому вытаскивать ее из витрины и ставить на ноги. С тех пор как уехала Мария, я к женщинам не прикасался, и было очень приятно на несколько секунд обнять ее.

Когда я ее отпустил, она сказала:

— Если уж нашел Дарделя, то расстаться с ним невозможно. Какая страстная увлеченность проблемами формы. Какая художественная дисциплинированность. И изысканный артистизм. Он погружался в страдание намного глубже, чем другие.

— Да, что верно, то верно.

— Я дарделианка, — сообщила она.

— Дарделианка?

— Точно так же, как другие могут быть ницшеанцами, вагнерианцами или витгенштейнианцами.

— В таком случае я тоже дарделианец.

— Ты только представь себе, — продолжала она, — болезненную натуру, способную выразить подобную чувственность. Хотя «болезненная», пожалуй, не то слово, просто в основе его характера заложен неисцелимый недуг. Он не имел выбора, не мог не быть эксцентричным и вызывающим, словно от непрестанной боли в мозгу. Язвительное, наркотическое, хмельное — вот что я люблю у него. Опасное, подозрительное, нездоровое.

— Думается, я понимаю, что ты имеешь в виду.

— Он ведь чужак, иностранец. И был бы таким, где бы ни родился и где бы ни жил. Как швед, он сущее недоразумение.

— Ты искусствовед?