Похвали день вечером

— А я, грешным делом, лежал и думал, как ты поступишь? Выходит, зря сомневался. Дружба дружбой, а табачок врозь.

— Выходит, так, — согласился я.

— Ты, конечно, молодец. Правильно поступил. А что будем делать с Короткевичем?

— Воспитывать, наверное, — ответил я. — Только за что ж и нам строевую-то?

— Так надо, — сказал Сырцов. — А потом еще по уставам пройдемся. Забываете устав. Например, что приказ командира не обсуждается, а должен быть выполнен точно и в срок. Забыл?

— Подзабыл, — уныло сказал я, потому что спорить было бесполезно: только что я сам обсуждал приказ командира.

Сырцов одобрительно кивнул:

— Ну, а как его воспитывать? Есть у тебя какие-нибудь мысли? Вы ведь дружки.

Дружки! Нет, никакой он мне не дружок. Только я не имею права сказать об этом. И нет у меня никаких мыслей относительно дальнейшего воспитания рядового Короткевича. Ну, совсем никаких…

Но то, что Сырцов решил посоветоваться со мной, все-таки польстило. И его похвала странным образом тоже пришлась по душе. Я лежал, блаженствовал, и думал: а ведь как ты придирался ко мне? Именно ко мне и ни к кому больше. Почему бы это? Бывает, конечно, физиономия не понравится… Может, поначалу не нравилась моя физиономия? Я не Жан Марэ и даже не Эрих Кыргемаа — лицо как лицо, малость вытянутое, глаза бутылочного цвета, и нос — коротышка, и мне самому не доставляет особых радостей разглядывать себя в зеркале.

— Чего же ты молчишь?

— Думаю.

— А-а…

— Может, обсудим на комсомольском собрании? — неуверенно сказал я. Просто у нас в школе всегда было так. Чуть что — обсудить на комсомольском собрании. Опоздал на урок или схлопотал двойку, или подрался, или даже покурил в уборной — на комсомольское собрание. Поэтому сейчас я не мог придумать ничего другого.

— Идея, — согласился Сырцов. — Теперь второй вопрос: кого будем комсгрупоргом выбирать? Пора. Вроде бы мы уже узнали друг друга…

— Леньку, — предложил я. — Кого же еще?

— Я с тобой серьезно говорю, — покосился на меня Сырцов.

Тогда я сел на койке. Я ведь тоже говорил серьезно, как он этого не понимает! Сырцов глядел на меня, и мне казалось, что мысли в его голове ворочаются с шумом и скрежетом.

— А что? — вдруг спросил он не меня, а самого себя. — Может, ты и прав.

— Конечно, прав.

— Вообще-то самый положительный из вас — это Эрих…

Он еще сомневался в моей правоте! Я перебил его:

— Значит, я не положительный?

— Ты? — Сырцов снова поглядел на меня. — Хочешь честный разговор?

Я кивнул. Конечно, я очень хотел, чтобы разговор был честный.

— В основном ты, конечно, положительный… Только разболтанный. Нет в тебе — как бы это сказать? — ну, твердости душевной, что ли. Это не я один так думаю.

— Погоди, — перебил я его. — Помнишь, мы с комендантом беседовали? А потом он тебя попросил остаться…

— Помню.

— Обо мне говорили?

— О тебе. Вот тогда он и сказал, чтоб я особенно приглядывался к тебе. Хороший, говорит, парень, а в голове сплошные завихрения.

— Имеется малость, — грустно согласился я. Впрочем, я ведь был почти уверен, что подполковник говорил с сержантом именно обо мне. Так что ничего нового я не узнал. Я сидел и вспоминал ту злосчастную беседу, когда комендант даже забыл поговорить с Сашкой Головней. Это из-за меня. Сашка, наверное, огорчился, что его забыли…

— Нет, — качнул головой Сырцов. — Подполковник с ним нарочно не заговорил тогда. Понимать же надо…

— Что понимать?

— Обстановку. Он не хотел Сашке больно сделать.

— Темнишь.

— Не надо только болтать. У Сашки отец пьяница. Весь дом пропил. Сашка от него ушел. Хорошо, настоящего человека в жизни встретил, капитана милиции…

— А отец? — все-таки спросил я.

— Вроде бы в лечебнице.

Меня словно обожгло. Все стало понятным. И даже та случайно прочитанная строчка из письма к другу милиционеру: «…за все, за все Вам всегда буду…». Значит, живет человек рядом со мной и один таскает свою беду? Мне хотелось вскочить, одеться и побежать туда, на прожекторную. Ничего не говорить. Просто побыть с Сашкой. Ну, может, пошутить, чтоб улыбнулся. Опросить, написал ли он Зойке.

— Ладно, — сказал Сырцов. — Спи. И так почти час проболтали. А я пойду…

Ему никуда не надо было идти. Он тоже должен был спать сейчас. Значит, он почувствовал то же самое, что и я. В таком случае мы пойдем вместе. Я спустил ноги и начал одеваться, а Сырцов молча глядел на меня.

Мы вышли и вдруг увидели снег. Ночь была белой. Снег валил медленно и густо. Я включил фонарь, и луч уперся в белую завесу. Мы шли через нее, ничего не различая в трех шагах, и ноги мягко увязали в снегу. Но сбиться мы не могли. Дорогу на прожекторную каждый из нас нашел бы с закрытыми глазами.

— Плохо, — сказал Сырцов. — Видимость нулевая. На заставах, наверное, усиленную объявили. А кто радуется — это Ленька.

— Почему? — не понял я.

— Эх, ты, городской! — усмехнулся Сырцов. — Для тебя снег — лыжи, а для крестьянина — урожай. Понял?

Я кивнул и подумал, что Сырцов — чудесный парень, черт возьми, и жаль, что мы с ним не договорили, и что я все-таки очень мало знаю его, куда хуже, чем он меня…

— А ты сам какой: городской или деревенский?