Похвали день вечером

— Лесной, — ответил Сырцов. Мы уже подошли к прожекторной, и, словно приветствуя нас, в белую пелену ударил голубой, сверкающий луч. Это сверкали миллиарды снежинок. И казалось, можно было услышать, как они шелестят, соприкасаясь с голубым лучом…

5.

К концу декабря лед стал, начались морозные солнечные дни и звездные безлунные ночи. Никогда в жизни я не видел таких ярких звезд, и так много сразу.

Я уже здорово приноровился вести трубу за лучом прожектора. Но если раньше взгляд словно бы скользил по серой стене, теперь он скользит по белой. Огромное белое пространство, тронутое лишь ветром — это он намел снежные барханы…

И снова, когда гаснет прожектор, мне начинает думаться о всякой всячине: о том, что мои, наверное, уйдут на Новый год в гости; а Зойка, наверное, будет встречать его в общежитии; а на заставе посмотрят по телевизору «Голубой огонек»… До заставы — всего каких-нибудь двенадцать километров, там модерновая столовая и электричество, и библиотека, и телевизор — живут же люди! А нам так и не успели привезти хотя бы книжки. Я уже прочитал «Загадки египетских пирамид», и Горького, и уставы… Попросил у Леньки дать почитать стихи Прокофьева. И вдруг, к удивлению, знакомое:

Но песня взлетела, и голос окреп,
Мы старую дружбу ломаем, как хлеб!..
Чтоб дружбу товарищ пронес по волнам,
Мы хлеба горбушку — и ту пополам!
Коль ветер лавиной, и песня лавиной…
Тебе половина, и мне половина!..

А я не знал, что это слова Прокофьева. Сто раз слышал и сам пел, а не знал.

Они почти про нас, вот почему мне нравятся. Почти про нас, если не считать Костьку, который прятал свою паршивую колбасу. Интересно, что он сделает, когда снова придут посылки? Впрочем, кто знает, когда придут не посылки, а хотя бы письма. Там, на заставе, наверное, уже скопились горы писем для нас… Мать и, наверное, Колянич перепсиховались, потому что не получают писем от меня… Впрочем, что я им смогу написать? Жив-здоров, вот и все.

Ну, не совсем здоров. Три дня подряд у меня болит зуб. Худшей болезни нарочно не придумаешь. Он тихо ноет — а к вечеру словно просыпается и начинает болеть так, будто норовит выскочить сам. В такие минуты кажется, что мне за щеку сунули раскаленный гвоздь и шуруют им. Две пачки пираминала, которые были в нашей аптечке, я уже съел. Правда, если закурить и держать дым во рту, становится немного легче. Колянич обычно полощет рот водкой, а потом выплевывает ее. К зубному врачу его и меня трактором было не затащить. Вот и я расплачиваюсь сейчас за это. Надо пережить. От зубной боли еще никто не умирал, и я тоже не умру. Только интересно, сколько же он еще будет болеть, окаянный?

Я задрал воротник тулупа и спрятал в него щеку. Когда греешь, становится легче. Если бы я служил не здесь, а на заставе, меня давно бы отвезли к зубодеру, и все было бы в порядке. А здесь — терпи. И я терплю, стараясь думать о чем угодно, чтобы обмануть этот проклятый зуб. Но все равно, четыре часа на вышке кажутся мне бесконечно долгими, и когда в люк протискивается Сашка Головня, я облегченно вздыхаю. Все! Забирай тулуп и дыши свежим воздухом на здоровье.

— Есть новости, — сказал Сашка. — Утром будет почта.

— Иди ты!

— По рации старший лейтенант передал! Как у тебя зуб?

— Болит.

— Ромашку бы…

— Врача бы, — сказал я. — Хотя больше всего на свете не люблю бормашину и будильник.

Без тулупа, в одной зимней куртке мне стало холодно, но я не спешил уходить. У нас с Сашкой был один неоконченный разговор — о чем он думает здесь в одиночестве.

Правда, я нарушал порядок, можно было бы найти другое время для разговора. Тем более — зуб… Но все-таки я снова спросил Сашку, о чем он обычно думает, когда дежурит на вышке.

— О всяком, — ответил он.

— Ну, например.

— О том, что буду делать на гражданке.

— Домой вернешься.

— Нет, не вернусь…

— Костька — тот о своих девочках думает.

— Я тоже.

— Ты?

— Я. Только иначе, чем Костька. Не нравится мне, как он об этом говорит. Любовь одна на двоих.

— «Тебе половина и мне половина?»

— Может, мне даже меньше половины, а ей — больше.

— А-а…

— Ты Толстого читал?

— Проходили. Ну, «Казаки» там, «Войну и мир». «Каренину» в кино видел.

— А я вот читал и выписывал для себя разные мысли. Знаешь, как он писал о любви? «Любить — значит жить жизнью того, кого любишь».

— Загнул! — сказал я. — Что ж тогда — своей жизни не иметь?

Сашка не ответил. С прожекторной дали «мигалку», и он взялся за рукоятки трубы. Начинался поиск. А проклятый зуб начал дергать со страшной силой.