Покидая мир

Последовали три года лишения свободы, поочередно в нескольких рядовых канадских больничках. Электрошоки и отупляющие коктейли из транквилизаторов снимали тревогу, зато лишали сил и энергии, и это не говоря уже об убитой надежде вновь попытаться стать концертирующим пианистом. Взамен банальная работа учителем музыки в заштатном городишке. Медсестра, которой нравилось его охранять и заботиться о нем и которая стала сварливой женой. Дочь, которую он боготворил, но у которой с раннего возраста тоже проявились признаки психической нестабильности. Они с женой начали выпивать вместе. В результате — жуткие пьяные свары, которые и разрушили брак. В конце концов жена сбежала от него с местным полицейским и никогда больше не видела свою дочь. Верн был полон решимости вытащить Лоис, излечить от шизофрении, которая начала заявлять о себе, когда девочке было одиннадцать лет. Потом dementia praecox (Верн употребил научное название болезни) заставила Лоис броситься с ножницами на учительницу, попытаться разбить окно в полицейском участке, куда ее доставили, а потом вскрыть себе вены («Ей было тогда только тринадцать»). У Верна не было выбора, пришлось дать согласие на госпитализацию. Затем — все усугубляющиеся проблемы с алкоголем. Прыжок из автомобиля. Увольнение из музыкальной школы. Вынужденное возвращение в Калгари. Мать, которая снова забрала его к себе и по-своему, спокойно, но настойчиво, вывела его из этого состояния, помогла начать все с начала. Работа в библиотеке. Постепенное обретение некоего равновесия — до такой степени, что, узнав, что его дочери придется всю жизнь провести в стенах специализированного учреждения, он выдержал и сумел не сорваться. Решение четыре раза в год неукоснительно летать на восток, чтобы проводить с ней по несколько дней. Его мать, перед смертью взявшая с него обещание, что он снова начнет играть на фортепьяно. Потом…

Тут Верн взглянул на часы, попросил принести счет и сообщил, что ему стыдно: он испортил чудесный ужин болтовней о себе.

— Мне очень хотелось вас послушать, — возразила я, — потому что вы чрезвычайно интересный человек.

Верн покрутил теперь пустой бокал из-под красного вина, которое он заказал к горячему.

— Никто не называл меня интересным за… на самом деле никто… после моего профессора в Королевском колледже.

— Но это правда, вы интересный человек. Знайте это.

Принесли счет, и, когда я снова предложила оплатить половину, Верн сказал:

— После всего, что вам пришлось выслушать?

Потом мы перешли на другую сторону улицы и вошли в очень просторный, очень современный концертный зал. Событие было явно не рядовым, так как в вестибюле стоял гул. Почти зрители все были одеты нарядно, даже чуточку слишком нарядно… Так в городах, лежащих чуть в стороне от большой культуры, люди облачаются в вечерние платья и наимоднейшие костюмы по любому поводу, который можно назвать серьезным. Места у нас были превосходные: шестой ряд партера, чуть смещенные от центра так, что рояль был виден идеально.

Огни в зале погасли, сцена осветилась, и вышла Анджела Хьюитт, женщина лет пятидесяти, в блестящем темно-синем платье, не красавица в общепринятом смысле, но очень приятная, похожая на Симону де Бовуар. Но стоило ей сесть за рояль, подождать несколько мгновений, пока в зале смолкнет шум, и поднять руки над клавишами, чтобы начать играть первые такты баховских «Вариаций Гольдберга», я забыла и думать о ее сходстве с подругой Сартра или о том, что в молодости она, наверное, была заумной, «книжной» девочкой из тех, кто не ходит на свидания в старших классах. Войдя в медитативную сосредоточенность первой арии невероятно плотного и глубокого фортепьянного мира Баха, Хьюитт заставила меня замереть от восторга. За семьдесят пять минут, на протяжении которых она воспроизводила перед нами многочисленные вариации этого монументального произведения, я сумела различить в них целый спектр всевозможных эмоциональных состояний, тяжких раздумий и головокружительного восторга, осторожной надежды и полного отчаяния, кипучей энергии и печального осознания того, что жизнь — всего лишь череда мимолетных, эфемерных мгновений…

Никогда еще мне не доводилось слышать такого исполнения, и я была поражена виртуозной способностью Хьюитт мгновенно менять эмоциональный настрой, превращая сложные и скрупулезные музыкальные вариации Баха в целостное единство. За час пятнадцать минут я ни разу не оторвала от нее глаз. Вот щемящие, прозрачные финальные аккорды повторенной в конце арии растворились в воздухе, и наступила тишина. Потом концертный зал взорвался. Зрители повскакивали с мест, что-то выкрикивая. Оглянувшись на Верна, я увидела, что он плачет.

Когда мы вышли из зала, я взяла Верна за руку и сказала:

— Я даже не знаю, как мне вас благодарить за это.

— Вы позволите вас подвезти? — спросил он.